Дом Кёко
Шрифт:
Утром Нацуо открыл окно с видом на источавшую свежесть равнину. Прямо перед номером во всей красоте высилась Фудзи. Завтракая, Нацуо думал: когда столь известную гору идеальной формы видно из окна, она почему-то кажется подделкой. Такое впечатление возникает из-за того, что Фудзи — объект разного рода искусств. А маленькая далёкая Фудзи, всплывающая в небе Токио, выглядит настоящей потому, что оставляет место воображению. Нацуо ни разу не поднимался на эту гору, но, конечно, Фудзи, на которую поднимаешься уверенным шагом, — совсем другая Фудзи. Получается, все виды Фудзи, когда смотришь на неё с определённого расстояния, из нужной точки, охвачены искусством. Фудзи, на которую поднимаются альпинисты, и далёкая Фудзи в городе —
Нацуо, по сути, не интересовала эта гора. Рамка окна в гостинице, подобранная по размеру сосны в саду, давала возможность рассмотреть для эскиза самые популярные особенности Фудзи.
Томатный сок со льдом освежил воспалённое горло. Нацуо побрился. Надел спортивную рубашку, проверил, есть ли ключ от автомобиля на цепочке с ключами.
В первой половине буднего дня на дороге почти не было машин. Слегка подсушенный на равнине солнечными лучами ветерок. Слабая песчаная пыль, поднятая чёрным телёнком, которого оседлал подросток. Собака, играющая во дворе начальной школы Нарусава, пустой во время летних каникул… Оживлённые этими фигурками, красноватые от летней жары горы, купы могучих деревьев, которые, словно нанося пену, обдувал со всех сторон ветер, обступали машину. И везде была Фудзи.
Нацуо пейзаж обычно не настраивал на лирический лад, но сегодня он везде слышал лирические ноты, вдыхал их аромат. Все лирические стихи представлялись ему злом. Они пачкали цвета, искривляли линии, были дымом, закоптившим формы. Лирическая печаль превращала синее небо в пепельно-серое. Никто не вправе заменять синее небо пасмурным. Восхищение, в отличие от печали, беспристрастно, но Нацуо сегодня утром не мог ощутить, что весь, словно напомаженная рыба, пропитан ликованием.
Он проехал между низкими сосёнками, которые только и росли на обнажившейся лаве. Показалась автобусная остановка под названием «Вход на площадку осенних листьев». Здесь было более тысячи метров над уровнем моря. Он остановил машину прямо под площадкой. Говорили, будто это место зовётся холм Хибаригаока — холм Жаворонка. Пение птиц наполняло округу.
Нацуо, следуя указателям, поднялся по крутому глинистому обрыву, поросшему редкими соснами и кустарником. Дорога тут совсем не походила на дорогу. Он весь обливался потом и тяжело дышал. Вдруг по его мокрому лицу будто хлестнули бичом, захлопали крылья, перед глазами потемнело. Взлетел фазан, прятавшийся в кустарнике.
В спину ударил южный ветер со стороны Фудзи. Сильный ветер, который, будь Нацуо парусом, надул бы его полностью. Согнувшись, Нацуо уткнулся взглядом в склон из высохшей красноватой глины. Он не мог далеко проследить за улетевшей птицей, но воображение рисовало стремительно распахнувшиеся огромные крылья, напряжение могучих лап, попиравших кусты. Кончики этих крыльев почти коснулись его щёки.
«Кажется, что-то вылетело из меня, — неотвязно думал он, задыхаясь от подъёма по крутому склону. — Что это за птица? Она будто вылетела из меня, расправив крылья. Может быть, то улетела душа?»
На скамеечке чайного домика, пристроившегося на площадке для любования осенней листвой, Нацуо вытер с лица пот и передохнул. Место на северной стороне было заслонено от южного ветра с Фудзи. Печально звенели цикады. Он был единственным посетителем.
Нацуо снял с плеча альбом для эскизов, подошёл к заграждению площадки. Тысяча шестьдесят два метра над уровнем моря. Это был пейзаж с гостиницами Сэноуми — в прошлом они заполняли северную сторону Фудзи, много раз исчерченную потоками лавы. Ниже на северной стороне лежало озеро Сайко. Некогда оно соединялось с мерцающим немного западнее озером Мотосуко и сокрытым в горных отрогах озером Сёдзико. Но разделившая их лава создала гигантское скальное плато, заполнившее пространство между ними. Постепенно скалы заросли деревьями, и на добрый десяток километров во все стороны раскинулся лес, названный Аокигахара — море зелени.
В северной части неба возвышались пики Дзюнигадакэ, Сэттогадакэ и Одакэ, на западе сияли вершины Южных Альп.
На западной оконечности озера Сайко, где не ходили корабли, образовался глубокий залив. Этот зеленовато-синий участок воды углом вклинивался в море зелени. Казалось, вода настигает всюду, всюду протянула свои полы. У самой кромки берега расположился небольшой посёлок из тридцати или сорока домиков. Ряды красных крыш ясно давали понять, что там тесно живут люди. Посёлок назывался Нэмбасон.
Всё, кроме гор и озёр, было сплошь привольно раскинувшимся морем зелени. Оттуда доносился несмолкаемый стрёкот цикад. Пылавшее на юго-востоке солнце до последнего уголка освещало зелёный массив, но, несмотря на это, свет поглощался, каждый листик и веточка были окутаны дымкой света. Казалось, что они, удваиваясь, теряют очертания. Потерянные контуры сливались воедино, и выглядело это не столько лесом, сколько бесформенным начёсом, громадным скоплением густой зелени.
Конечно, здесь наблюдались разные оттенки зелёного. Различные тона. Глянцевитая зелень и ещё хилая, молодая зелень. Зелень, насыщенная влагой, и тронутая коричневым вкраплением зелень сухой прошлогодней листвы. Плотная зелень и нежная, деликатная зелень. И цвет стволов деревьев тоже был разным. Особенно поражали похожие на белые кости стволы берёз в посёлке у кромки берега озера Сайко. Вечнозелёные тсуга и кипарисовик, пихты и лиственницы — не меньше ста видов. Если смотреть на них отсюда, они тоже сливались воедино. Гребни далёких гор выглядели гладкими мелкими волнами мха.
Море зелени больше похоже на трясину, где собрался и выпал кричаще-зелёный осадок химических веществ. И этот растительный яд, захватив подножие тянущихся к северу гор, разъедает их. Вечный застой. Осадок. Многочисленные оттенки зелени проявлялись под лучами солнца, но и поглощали их. И эти лучи, испустив слабый свет, полностью растворялись в воздухе. Вновь и вновь возрождалась жизнь: новые почки восполняли ослабшие листья, молодая поросль — умирающие деревья, постоянные, ровные цвет и форма безгранично, волнами расходились по огромному пространству.
В ответ на шутки дневного света возникали ложные колебания, ложный шум прилива, ложные волны, ложное течение, но, по сути, ни движений, ни течений не появлялось. Краски были вполне определёнными. Например, зелень была зеленью, пусть и частично изъеденной реальностью, недостоверной, так как у неё полностью отсутствовала структура.
Нацуо пристально смотрел вниз. Он вспомнил храм мха в Киото: если тот сад увеличить в десять тысяч раз, может, он будет выглядеть так же. Или, наоборот, сжать море зелени до размера тени от его ладони. Опять расширить. Опять сжать. Нацуо казалось, что с каждым дуновением ветра пейзаж то становится невероятно огромным, то странным образом сжимается.
Есть материальные объекты, есть природа во всём многообразии, есть детально выверенная связь между всеми частями природы. Есть ещё не покрытый краской белый холст и чистое пространство на нём. Есть влечение к небытию… Это представление о мире художника окончательно покинуло Нацуо. Он никогда не смотрел на оттенки, линии, формы бессмысленно. Более того, боялся этой бессмысленности.
Нацуо пронзила дрожь.
Как с края листа хлебным мякишем стирают рисунок углём, так бескрайнее море зелени понемногу исчезало. Деревья утратили контуры, стали просто зеленью. И сама зелень казалась сомнительной: всё вокруг теряло цвет. Нацуо полагал, что такого не может быть, и не верил своим глазам, но море зелени на глазах таяло, невозможное становилось реальностью.