Дом кошки, играющей в мяч
Шрифт:
Буря, которой начался этот день, уподобилась бурям самой природы и сменилась спокойной и ясной погодой. Г-жа Роген так заворожила чету Гнльомов своими речами, затронула в их сухих сердцах столько струн, что в конце концов задела самую слабую струнку и выиграла дело. В ту странную эпоху торговцы и финансисты отличались более чем когда-либо манией родниться со знатью, и наполеоновские генералы довольно удачно пользовались такой склонностью. Г-н Гильом особенно восставал против этого пагубного увлечения. Он считал бесспорными следующие истины: женщина, если она хочет быть счастлива, должна выйти замуж за человека своего сословия; тот, кто взбирается слишком высоко, рано или поздно будет наказан; любовь так плохо выносит домашние дрязги, что для прочного счастья нужно найти друг у друга выдающиеся качества; не следует, чтобы один из супругов был образованнее другого, так как прежде всего необходимо взаимное понимание; если муж будет говорить по-гречески, а жена по-латыни, то оба рискуют умереть с голода, — он сам выдумал эту поговорку. Купец Гильом сравнивал подобные браки со старинными тканями из шелка и шерсти, где в конце концов шелк перетирает шерсть. И, несмотря на это, в человеческом сердце заключено столько тщеславия, что осторожность кормчего, который так хорошо управлял «Кошкой, играющей в мяч», начала уступать настойчивой болтовне г-жи Роген. Суровая его супруга тоже нашла возможность отступить от своих принципов ввиду склонности дочери и согласилась принять г-на де Сомервье, втайне решив подвергнуть его строгому допросу.
Старый торговец разыскал Жозефа Леба и сообщил ему о положении вещей. В половине седьмого в столовой, прославленной художником, соединились под застекленным потолком г-жа Роген, молодой художник, его очаровательная Августина, Жозеф Леба, безропотно переносивший свое несчастье, и Виргиния, у которой прекратилась
— Как мило! — воскликнул Гильом. — Подумать только, что за это давали тридцать тысяч франков!
— Да ведь здесь нарисован мой чепец с лентами! — в свою очередь, вскричала г-жа Гильом.
— А эти развернутые сукна, — прибавил Леба, — их хочется потрогать рукой.
— Драпировки всегда выходят хорошо, — ответил художник. — Но мы, современные художники, были бы очень счастливы, если бы сравнялись в этом умении с древними.
— Значит, вы любите драпировки? — воскликнул папаша Гильом. — Отлично, черт побери! По рукам, мой юный друг. Раз вы уважаете торговлю, мы поймем друг друга. А почему бы ее презирать? Мир начался с торговли, раз Адам продал рай за яблоко. Кстати сказать, это было не такое уж выгодное дельце!
И старый торговец захохотал громким, добродушным смехом, возбужденный шампанским, которым он щедро угощал всех. На глазах молодого художника была такая плотная повязка, что он нашел своих будущих родственников милыми. Снисходя к ним, он развеселил их несколькими шутками хорошего тона, благодаря чему всем понравился. Вечером, когда гостиная, обставленная, если пользоваться выражением самого Гильома, богатейшей мебелью, опустела, а г-жа Гильом переходила от стола к камину, от канделябров к свечам, быстро задувая огни, предприимчивый торговец, всегда прекрасно понимавший все, что касается коммерческих дел или денег, привлек к себе Августину и, посадив ее на колени, сказал:
— Дорогая моя, ты можешь выйти замуж за своего Сомервье, раз ты этого хочешь; ты вольна поставить на карту свой капитал счастья. Но меня не поймаешь этими тридцатью тысячами франков, которые зарабатывают порчей хороших холстов. Кто легко наживает, тот легко и проматывает. Разве я не слыхал, как этот молодой сорванец говорил, что деньги круглы, оттого и катятся! Они катятся только у мотов, а у людей бережливых лежат да приумножаются. Так вот, дитя мое, этот красивый юнец обещает тебе кареты, бриллианты. У него есть деньги: пусть он израсходует их на тебя — bene sit [20] . Меня это не касается. Но что до твоего приданого, то я не желаю, чтобы деньги, с таким трудом сколоченные, ушли на коляски или безделушки. Кто тратит не считая, тому богатым не бывать. На сто тысяч экю твоего приданого не купишь всего Парижа. Придет день, когда ты получишь еще несколько сот тысяч франков, но, черт побери, я заставлю тебя ждать этого как можно дольше. Я поговорил в сторонке с твоим женихом, и уж мне-то, который вел дело о несостоятельности Лекока, нетрудно было заставить художника согласиться на раздельное владение имуществом со своей женой. Я сам как следует присмотрю, чтобы в контракте по всей форме была оговорена дарственная запись, которую он тебе обещает. Знаешь ли, милая, ведь я надеюсь быть дедушкой и, черт побери, хочу уже заранее позаботиться о своих внуках. Поклянись же мне не подписывать, пока я жив, никаких денежных документов без моего совета, а если мне скоро придется отправиться на свидание с Шеврелем, то поклянись мне советоваться с молодым Леба, твоим зятем. Обещай мне это.
20
Прекрасно; пусть будет так (лат.).
— Хорошо, папенька, обещаю.
При этих словах, произнесенных нежным голосом, старик расцеловал дочь в обе щеки. В этот вечер влюбленные заснули почти так же мирно, как чета Гильомов.
Несколько месяцев спустя после этого памятного воскресенья главный алтарь церкви св. Луппа был свидетелем двух совершенно несхожих свадеб. Августина и Теодор предстали во всем блеске счастья; глаза их сияли любовью, они были в изящных туалетах, их ожидала великолепная карета. Приехавшая в простой коляске вместе со своей семьей Виргиния, в самом скромном наряде, под руку с отцом, смиренно шла вслед за младшей сестрой, как тень, необходимая для гармонии яркой картины. Г-н Гильом приложил все старания, чтобы Виргиния была обвенчана раньше Августины; но он с болью видел, как высшее и низшее духовенство при всяком удобном случае обращалось к более изящной невесте. Он слышал, как его соседи, не стесняясь, одобряли здравый смысл Виргинии, которая, по их мнению, сделала более серьезный выбор и осталась верной своему кварталу; в то же время они из зависти отпустили несколько колких замечаний по адресу Августины, выходившей замуж за художника, за «благородного»; они прибавляли с каким-то ужасом, что если Гильомов обуяло честолюбие, значит, конец их торговле! Какой-то старый торговец веерами сказал, что молодой мот скоро оставит жену без гроша, и Гильом in petto [21] похвалил себя за предусмотрительность, проявленную им при заключении брачного контракта. Вечером, после блестящего бала, закончившегося таким обильным ужином, о котором современное поколение уже не имеет понятия, старики Гильомы остались в своем особняке на улице Голубятни, где происходила свадьба; Леба возвратились в свадебной карете в старый дом на улице Сен-Дени, чтобы управлять баркой «Кошки, играющей в мяч»; художник, пьяный от счастья, заключил в объятия свою возлюбленную Августину и, лишь только карета прибыла на улицу Трех Братьев, на руках отнес свою молодую жену в покои, изукрашенные всеми искусствами.
21
В душе (ит.).
Бешеная страсть, владевшая Теодором, поглощала его почти целый год, и ни одно облачко не омрачало лазури неба, под которым жила юная чета. Существование влюбленных супругов было легко. Теодор умел расцветить каждый день неизъяснимыми узорами наслаждений, порывы страсти сменялись тихой истомой, нежностью, когда души уносятся в экстазе, забывая о телесном слиянии. Бездумно, безрассудно отдаваясь бурному течению своего счастья, Августина считала, что еще остается в долгу перед любимым, и всецело отдавалась дозволенной и безгрешной любви, в простоте своей и наивности не зная ни кокетливых отказов, ни той власти, которую может приобрести над мужем молодая светская женщина искусно рассчитанными капризами; она слишком любила, чтобы думать о будущем, и не представляла себе, чтобы такая сладостная жизнь могла когда-либо прекратиться. Быть для мужа источником всех наслаждений — какое счастье! И она верила, что эта неутолимая любовь всегда будет самым прекрасным ее украшением, а преданность и покорность — вечной притягательной силой. Красота ее в лучах радости расцвела новой прелестью и внушала ей горделивое сознание своей силы, уверенность, что она всегда будет властвовать над человеком, так легко воспламеняющимся, как де Сомервье. Замужество не научило Августину ничему иному, кроме любви, и в этом дурмане счастья она оставалась все той же невежественной девочкой, которая жила прежде в глухом закоулке на улице Сен-Дени; она и не подозревала, что ей необходимо овладеть манерами, образованием и тоном того общества, где ей предстояло жить. Когда она говорила мужу слова любви, она влагала в свою речь известную гибкость ума и изящество выражений; но это язык, свойственный всем женщинам, которых всецело поглощает страстная любовь — их стихия. Если же Августина случайно выражала какую-нибудь мысль, несогласную с мыслями Теодора, молодой художник смеялся, как смеются над ошибками иностранца, коверкающего чужой язык, хотя ошибки эти в конце концов начинают раздражать, если он сам не научится их исправлять. Несмотря на такую любовь, Сомервье в конце года, столь блаженного, как и быстротечного, почувствовал однажды утром потребность вновь взяться за кисть и вернуться к своим привычкам. Его жена была беременна. Он снова встретился со старыми друзьями. Во время долгих страданий его жены в тот год, когда она стала матерью, болела, кормила и выхаживала своего первенца, он, конечно, работал с жаром, но иногда снова начинал искать развлечений в большом свете. Особенно охотно он бывал в доме герцогини Карильяно, которой в конце концов удалось расположить к себе знаменитого художника. Когда Августина поправилась и почувствовала, что сын уже не требует от нее напряженных забот, запрещающих матери светские удовольствия, Теодор захотел испытать то наслаждение удовлетворенного самолюбия, которое дает нам общество, когда мы появляемся в нем с красивой женой, предметом зависти и восхищения. Блистать в салонах отраженным блеском славы своего
— Но, сударыня, ведь ваш рай не более прекрасен, чем «Преображение» Рафаэля? А эта картина мне наскучила.
Августина внесла в общество этих талантливых людей дух недоверчивости, замеченный всеми; она стесняла, а художники, когда их стесняют, неумолимы, — они либо бегут, либо начинают издеваться.
Госпожа Гильом, в довершение других ее качеств, всегда держалась с чопорным достоинством, считая его необходимым для замужней женщины, и Августина, хотя она сама часто смеялась над этим, не могла уберечься от некоторого подражания жеманности своей матери. Преувеличенная стыдливость, которой не могут избежать иные добродетельные женщины, послужила поводом для нескольких набросков карандашом — безобидных, остроумных шуток, не грешивших против такта, так что Сомервье не мог на них сердиться. Даже если бы насмешки его друзей были более жестокими, они попросту говорились ему в отместку. Но ничто не проходит даром для души, столь восприимчивой ко всем впечатлениям, как душа Теодора. Незаметно началось его охлаждение к жене, и оно не могло не усиливаться. Чтобы достигнуть супружеского счастья, нужно взобраться на гору, узкая вершина которой обрывается крутым и скользким склоном, — и любовь художника покатилась вниз по этому обрыву. Сомервье пришел к заключению, что его жена не способна оценить те нравственные доводы, которыми он в собственных глазах оправдывал страстность своего отношения к ней, и он чувствовал себя совершенно невиновным, скрывая от нее непонятные мысли и поступки, не оправдываемые с точки зрения буржуазной морали. Августина замкнулась в мрачной и молчаливой скорби. Из-за этих потаенных чувств выросла между супругами стена, с каждым днем становившаяся все толще. Хотя муж оставался внимательным к Августине, она с болью в сердце замечала, что он бережет для других те сокровища ума и обаяния, которые некогда бросал к ее ногам. Вскоре с чувством безнадежности она начала прислушиваться к остроумным разговорам о мужской неверности, которые ведутся в свете. После трех лет супружеской жизни эта молодая и красивая женщина, казавшаяся такой блестящей в роскошном своем экипаже, избалованная богатством и славой, возбуждавшая зависть стольких поверхностных людей, не способных правильно оценивать жизненные обстоятельства, стала добычей жестокой печали. Она начала блекнуть, она раздумывала, она сравнивала; потом несчастье развернуло перед ней первые страницы опыта. Она решила мужественно выполнить свой долг жены и матери, надеясь, что бескорыстная преданность рано или поздно вернет ей любовь Теодора. Но на деле случилось иначе. Когда художник, усталый, ищущий отдыха и развлечений, выходил из мастерской, Августина недостаточно быстро прятала свое рукоделье, и он не мог не заметить, что жена с кропотливым усердием хорошей хозяйки занималась починкой белья. Она великодушно и безропотно оплачивала расходы мужа, бросавшего деньги на ветер, но, желая сохранить состояние своего дорогого Теодора, жалела тратить деньги на себя, стала крайне бережливой в мелочах домашнего быта. Такое поведение несовместимо с беспечностью художников, которые так наслаждаются жизнью, что, заканчивая ее, даже не ищут причин своего разорения. Бесполезно описывать, как постепенно тускнели краски, угасло сияние медового месяца и как наступил, наконец, непроглядный мрак.
Однажды вечером, когда Августина грустила в одиночестве, ее навестила подруга и повела с ней разговор о герцогине Карильяно, уже давно интересовавшей жену художника, ибо она не раз слышала от мужа восторженные отзывы о ней; и в злорадно-сочувственных словах доброжелательная подруга раскрыла ей глаза на истинный характер привязанности, которую Сомервье питал к этой знаменитой кокетке, задававшей тон при императорском дворе. В двадцать один год, во всем блеске красоты и молодости, Августина узнала, что муж изменяет ей с женщиной тридцати шести лет. Почувствовав себя несчастной в светском обществе, чуждой его пустым развлечениям, бедняжка уже не замечала восхищения, которое она возбуждала, и удивлялась зависти, которую она внушала. Меж тем красота ее приобрела новое очарование: черты ее дышали кротостью отречения, печаль и бледность говорили об отвергнутой любви. За нею начали ухаживать самые искусные обольстители, но она оставалась одинокой и чистой. Несколько презрительных слов, вырвавшихся у ее мужа, привели ее в несказанное отчаяние. Перед ее глазами с роковой ясностью выступили все недостатки их союза, скудость ее воспитания, мешавшая полному слиянию ее души с душою мужа, — она так любила Теодора, что оправдывала его и во всем винила себя. Она горько плакала и поняла наконец, что в браке бывает духовное несовпадение, точно так же как несовпадение характеров и общественного положения. Вспомнив о весенней поре своей любви, она поняла, как велико было минувшее счастье, и пришла к выводу, что за такую богатую жатву любви не жаль заплатить несчастьем всей жизни. Однако она любила так горячо, что еще не потеряла надежды, она решила, что в двадцать один год еще не поздно учиться, перевоспитать себя и стать хоть в малой мере достойной того, перед кем она преклонялась.
«Если я не поэт, — думала она, — то, по крайней мере, буду понимать поэзию».
Тогда, напрягая всю ту силу воли, ту энергию, которой обладают любящие женщины, г-жа де Сомервье попыталась изменить свой характер, свои вкусы и привычки; но, пожирая книги, мужественно изучая их, она добилась только того, что стала менее невежественной. Легкость ума и прелесть в разговоре являются либо даром природы, либо плодом воспитания, начатого с колыбели. Она могла ценить музыку, наслаждаться ею, но не могла петь с изяществом. Она поняла литературу и красоты поэзии, но уже не могла украсить ими неподатливую память. Она с удовольствием принимала участие в светских разговорах, но не вносила в них блеска. Религиозные представления и предрассудки, укоренившиеся в ней с детства, препятствовали полному освобождению ее ума. Наконец, у Теодора возникло предубеждение против нее, которое она не могла победить. Художник издевался над теми, кто хвалил его жену, и имел основания для насмешек: он настолько подавлял это юное и трогательное существо, что в его присутствии или наедине с ним Августина трепетала. Поглощенная беспредельным желанием угодить мужу, она чувствовала, как ее разум и знания тонут в одном-единственном чувстве. Даже верность Августины не нравилась ее неверному мужу, — казалось, он толкал ее на измену, считая ее добродетель признаком бесчувственности. Августина тщетно силилась отрешиться от собственного склада ума, переломить себя в угоду капризам и фантазиям своего мужа, отдаться во власть его себялюбию и тщеславию, — ее самоотречение осталось бесплодным. Быть может, они оба упустили то мгновение, когда души могут понять друг друга. В один прекрасный день слишком чувствительное сердце молодой женщины получило один из тех ударов, которые так сильно рвут узы чувства, что можно считать их окончательно разрушенными. Она замкнулась в самой себе. Но вскоре ей пришла на ум роковая мысль искать утешения и советов в своей семье.