Дом, который построил дед. Вам привет от бабы Леры
Шрифт:
Возвращались из отряда они к ужину. Леонид сразу же отдал свой паек в домашний котел, поколебавшись немного насчет сахара. Но в доме тоже были дети, и, вспомнив о Мишке и Руфиночке, он отдал и сахар, понимая, что рассчитывать на оказию, а тем паче на отпуск не приходится. Все приняли как должное, а вот от платы за постой отказались, и Старшову это понравилось.
И вообще Затырин был ему симпатичен. Илья Антонович высоко ценил профессиональный опыт, стремился побольше почерпнуть из него и относился к Старшову со спокойным уважением. Никогда не вмешивался в его распоряжения, а если не совсем понимал, то расспрашивал только дома, с глазу на глаз.
— Муштровал ребят ты сегодня, — он обращался к Леониду на «ты», потребовав и от него такого же обращения. —
— Муштрую не для строя, а ради того, чтобы солдат в этом строю не чувствовал себя одиноким. Чтобы он плечо ощущал, соседа справа и слева. А главное, Илья Антонович, чтобы солдат…
— Боец Красной гвардии.
— Дело в сути, а не в словах. А суть — научить человека воевать не поодиночке, не вразброд, а — вместе, один за всех и все за одного.
— Это ведь и объяснить можно. Рабочие — народ сознательный, грамотный.
— В бою объяснять некогда. Если я дал команду «Вперед!», так я, не оглядываясь, должен знать, что поднимутся все, не спрашивая, зачем и для чего. Строевые учения сплачивают людей, приучают владеть своим телом автоматически, не рассуждая.
Растолковывая командиру основы подготовки бойцов, Старшов понимал, что это не проверка, а только подходы к ней. Никакой обиды он в подобном прощупывании не видел, полагая, что и сам бы постарался получше понять того, кому при вчерашних золотых погонах поручено готовить отряд к завтрашним боям. В Питере было спокойно лишь внешне, жители его жили раздельной жизнью, и если рабочие окраины поддерживали новую власть, то центр относился к ней в лучшем случае с осторожным ожиданием. Большевики, запретив практически все газеты под суммарным понятием «буржуазных», внешне проводили политику Временного правительства, продолжая выборы членов Учредительного собрания. Это позволяло сохранять видимость гражданского мира, хотя Россия бурлила, митинговала, спорила, а то и постреливала. Но все ждали Учредительного собрания, ждали со столь разными надеждами, что напряжение не только не рассасывалось, но усиливалось с каждым прожитым днем. И Леонид ждал этого Собрания, не возлагая на него особых надежд, но поскольку взявшие всю ответственность на себя большевики официально объявили свое правительство временным, хотя и революционным, то хотелось чего-то постоянного. Он ощущал себя скорее примкнувшим, чем сочувствующим, а тем паче шагающим в ногу, и отношения своего не скрывал. И терпеливо объяснял дотошному Затырину азы:
— Бой — не пальба, бой — маневр. Движение.
Так они и существовали: рядом, но не вместе. И это «не вместе» Старшов ощущал постоянно.
Зима начиналась люто. Не привыкший к питерским сырым ветрам Леонид мерз в легкой шинели. Илья Антонович присмотрелся, куда-то отправился и привез бекешу на меху. Новенькую, со склада.
— Надевай. Простынешь на ветрах со своим кашлем.
— Это от газов. Благодарю за внимание.
— Я в штабе был: без их записки со складов не выдают. Велено тебе биографию свою изложить. Кратко. И отдельно — состав семьи. Это — подробнее: кто кому кем приходится, где проживал до октября и где сейчас проживает.
— Зачем такие подробности?
— Сказали, чтоб жалованье пересылать. Жалованье тебе положено, а зачем оно тут? Тут ты на казенных харчах, а семейству деньги не помешают.
— Мое офицерское жалованье всегда перечислялось жене. Адрес известен почтовому ведомству.
— Это все — по другому ведомству, — Затырин почему-то вздохнул. — Пиши, Старшов, пиши.
Автобиографию и список всей родни с указанием мест проживания Леониду было приказано отвезти лично. В штабе красногвардейских отрядов указали, в какую именно комнату ему следует явиться, волокита казалась нарочной, придуманной для пущей важности, но спорить он не стал. Возле указанной комнаты оказался часовой: стрелок Латышского полка. Молча просмотрел документы, сказал с мягким акцентом:
— Обождать немного надо.
Вошел в комнату, плотно прикрыв дверь. Старшов
В небольшом кабинете мебель практически отсутствовала то ли случайно, то ли специально: канцелярский стол, два стула, табуретка у стены напротив стола да старый, неведомо откуда притащенный несгораемый шкаф. За столом сидел плотный мужчина средних лет в потертой кожаной тужурке, правее его, с торца, — белесый молодой человек в очках и тоже в тужурке, но студенческой. Старшов остановился у порога, коротко доложил, кто он и по какой причине прибыл. Пожилой молча — здесь, судя по всему, лишних слов не тратили — взял поданные бумаги.
— Присядьте.
Документы он скорее рассматривал, чем читал, так, во всяком случае, показалось Леониду. Изредка его что-то привлекало: он показывал строчку белесому студенту, и тот аккуратно выписывал ее на отдельный лист.
— Распишитесь, — наконец сказал старший.
— Я все подписал.
— Вторично. «Еще раз подтверждаю». И подпись.
— Слушайте, зачем вся эта канцелярия? Я — офицер, на меня заведено «Личное дело» еще с юнкерского.
— Адреса родных точно указаны?
Его даже не слышали. Просто пропускали слова мимо ушей, как чириканье.
— Я заинтересован в том, чтобы моя семья получала положенное мне денежное содержание.
— Распишитесь. Дату поставьте.
Старшов подписал, поставил дату, отложил ручку.
— Могу быть свободным?
Старший неожиданно протянул через стол руку. Пожимая, чуть придержал:
— С товарищем Трошевым давно виделись?
— С Трошевым? — Леонид пытался припомнить, кто это такой. — Вообще не виделся.
— Идите.
Старшов привычно развернулся, шагнул к дверям. Уже взявшись за ручку, не выдержал:
— А кто это — Трошев?
Ответа он не получил.
3
Слухи в России рождаются не столько из жажды познания, сколько из недоверия к начальству. Недоверие существует всегда, но во времена относительного покоя носит характер этакого хитроватого прищура, следствием которого являются неизвестно где и как возникающие и вполне достоверные сведения о трехголовых младенцах, самовозгораниях от лишней чарки или разного рода видениях. Однако стоит государству зашататься, как тут же народную толщу пронзают известия, что царица предается блуду, генералы сплошь изменники, царь хлещет горькую, а место невразумительных видений внезапно занимают провидцы и предсказатели. Но ежели державу и впрямь начинает трясти, приходят самозванцы, заговоры, знамена иных расцветок, государь отрекается от престола, а места провидцев занимают пророки с безумными глазами. Тогда слухами переполняется вся земля русская, волны их раскачивают державный дредноут, Россия перестает глубокомысленно курить на завалинках и начинает бродить в обнимку со слухами и топором за поясом. И перестает верить в Бога или, наоборот, неистово ищет его, если до сего не признавала.
Старшов не верил ни в какие слухи не в силу избранности, а по причине трехлетнего окопного бытия. Он привык отвечать за себя и за солдат, привык исполнять приказы, доверял сведениям официальным и пресекал панические новости подчиненных, пока обладал командирской властью. Это уже стало привычкой, но петроградские слухи никак не могли его миновать. Он варился в них, как варились все: что-то попадало внутрь, горчило и оседало, что-то он решительно отталкивал от себя, не замечая, как скапливается в нем неизвестно откуда взявшаяся досада и неуверенность. И неуверенность раздражала куда больше, потому что он понимал ее причину: неосведомленность. Его ли одного окружали таинственностью или она была равной для всех — Леонид разобраться не мог, но Затырина не выпытывал. Какая-то недосказанность появилась в их отношениях, но Илья Антонович помалкивал, а Старшов самолюбиво воздерживался от вопросов и потому вскоре оказался в ситуации, к которой был не готов.