Дом, который построил дед. Вам привет от бабы Леры
Шрифт:
Знакомых не было, а новых знакомств Старшов завести не успел, кроме соседа по койке — пожилого прапорщика из запаса, заросшего по самые брови. А на третий день появился Анатолий Железняков.
— Клопов давишь?
Леонид промолчал.
— Ты брось его благородие изображать. Кончилось ваше благородство.
— Благородство кончиться не может.
— Да ладно тебе, — благодушно улыбнулся Анатолий. — Я баланду травлю, на флоте это любят. А новость привез: ты назначен военным руководителем красногвардейского отряда. Вот мандат, и вот тебе твой наган. Узнаешь? Дыбенко за тебя поручился. Собирайся, представлю по всей
Выехали тотчас же. Ехали в трамвае: Железняков балагурил всю дорогу, Старшов помалкивал. Сказал вдруг в сердцах:
— Вот черт!
— Что?
— Бритву забыл. Дал соседу побриться, а тут ты.
— Плакала твоя бритва! — рассмеялся Анатолий.
— Подарок жены, — вздохнул Леонид.
В рабочем отряде было около семи десятков человек. Списков не заводили, бойцы к вечеру расходились по домам, но существовал штаб — прокуренная комнатушка с одним окном. Красногвардейцы смотрели с откровенной неприязнью: исключение составлял, пожалуй, только пожилой командир.
— Затырин Илья Антонович. Учи нас, товарищ; военный руководитель, а то мы только орать и умеем.
— А кто Зимний брал? — недовольно крикнули из толпы. — Он, что ли? Мы брали!
— Тихо, — сказал командир. — Только тихо, ребятки.
— Помочь, что ли? — предложил Железняков. — Организуем митинг, я расскажу о текущем моменте.
— Если хочешь помочь, уезжай немедленно.
— Ну, Старшов… — Железняков сверкнул улыбкой, с некоторым удивлением покачав головой. — Уважаю.
Крепко пожал руку и вышел. А Старшов тут же повернулся к Затырину:
— Прошу построить людей.
— Дождик во дворе. Питерский, со снегом.
— Дождь службе не помеха.
Командир недовольно пожал плечами, но пошел строить своих подчиненных. Строились они долго, с криками и спорами, но, когда Леонид появился на крыльце, гомон смолк. Все смотрели на него, но смотрели недобро, а он разглядывал строй — и настроение его падало с каждой секундой. Шеренги стояли не только не по ранжиру, но изломанно, криво, кое-как. Винтовки держали кому как удобнее: кто на плече, кто за спиной, по-казачьи, а кто вообще опирался на них, будто в ногах уже не было сил. «Хлебну я с ними…» — невесело подумал он, но тут же отогнал эту мысль и коротко доложил, кто он и где воевал.
— Разрешаю задавать вопросы.
— Ух ты, какой! Разрешает он нам. Происхождение?
— Из дворян, — он опять вспомнил о бритве, очень огорчился и отвечал почти машинально.
— Белая кость, значит? А жена?
— И жена. Дочь генерала, инвалида Японской войны.
— Как относишься к новой власти?
— Если новая власть поможет нам с вами остановить разруху и вернуть России ее былую мощь, готов служить с честью.
Впервые зашумели одобрительно, кое-где Старшов подметил улыбки. Видимо, отряду нравилась его откровенность.
— Тихо! — Он поднял руку. — Я понимаю главную цель новой власти как создание боеспособных вооруженных сил, а в конечном счете — обновленной армии. Основой всякой армии является строжайшая дисциплина…
— Чего?..
— Ишь куда загинает!
— Повторяю: без дисциплины не будет никакой армии. А я хочу сделать из нашего отряда сильную боевую часть, умеющую активно наступать и стойко обороняться. Вы — волонтеры…
— Чего такое?
— Добровольцы. Вы по собственной охоте взяли оружие в руки. Может быть, я ошибаюсь?
—
— А коли так, то с сегодняшнего дня, с этого вот самого часа, вы вступаете в службу, основа которой есть исполнение воинского долга. Такого же, как у меня: долга перед отечеством. — Он повернулся к Затырину. — Вас прошу составить список отряда с указанием возрастов и прохождения службы, если таковая у кого-нибудь была. Начнем с разбивки отряда на отделения, строевой подготовки и учебных стрельб. У меня все.
— Можно распускать? — спросил Затырин.
— Распускать никого не будем, а разойтись можно.
Отряд дружелюбно рассмеялся, и чей-то молодой голос выкрикнул:
— Подседлал нас офицерик!
— Что еще за офицерик? — сердито крикнул командир. — Ты, Петька? Я тебе покажу офицерика! Товарищ военный руководитель или проще — товарищ, военрук. Всем ясно? Петька, смотайся ко мне: пусть комнату для товарища военрука приготовят.
Старшов с трудом сдержал невеселую усмешку, расценив это как желание не спускать с него глаз и по ночам. Но поторопился, поскольку Илья Антонович, как только они вернулись в комнату, тут же написал какую-то бумажку, оттиснул на ней самодельный штамп, протянул:
— Пойдешь в отдел снабжения — тут адрес указан. Станешь на учет, получишь паек и все что положено. Я пока списками займусь, а тебя жду часам к шести.
— Утром, — сказал Старшов. — Я бритву забыл в резерве. Завтра к восьми прибуду.
Старшов никогда не был в Петербурге, но давно уже выработал в себе умение ориентироваться. Утром они ехали на трамвае с двумя пересадками, он запомнил номера и главный ориентир — Варшавский вокзал. Трамваи ходили нерегулярно и медленно, и народу в них набивалось много. Леонид не стал пробираться в вагон — на офицерскую шинель и фуражку поглядывали подозрительно. На площадке продувало насквозь, и уже на второй пересадке, окончательно продрогнув, он прошел к костру, возле которого грелась группа вооруженных солдат с рыхлыми тыловыми лицами. Уж их-то, тыловиков, Старшов мгновенно отличал от окопников и давно сделал вывод, что большевиков с особым рвением поддерживали именно они. По-человечески он понимал это, но иронического презрения — не за то, разумеется, что солдаты эти были тыловиками, а за то, что творили именем фронтовиков, — скрыть не мог. Поэтому не поздоровался, а молча протянул к костру озябшие руки. И солдаты пока молчали, угрюмо и недоверчиво разглядывая худого незнакомца в офицерской шинели, привычно стянутой офицерской же портупеей. А заговорили вдруг:
— Замерз его благородие.
— Поди на холоду прятался.
— Эй! Эй, офицер, тебя кличут!
Старшов невозмутимо грел руки, хотя невозмутимость давалась ему все с большим напряжением.
— Кто таков? Отвечай!
Спросили с угрозой, в лоб, и Леонид поднял голову.
— Прохожий.
— Документ есть? Покажь документ!
— А кто вы такие, чтобы документы спрашивать?
Конечно, проще простого было предъявить им мандат. Но Старшов не мог заставить себя подчиниться наглому солдатскому напору. Понимал, что рискует, что пустяшное столкновение у костра может обернуться нешуточными последствиями, тем не менее продолжал упорствовать, чувствуя, что не простит себе послушания, что честь его будет задета, а с уязвленной честью он уже никогда не станет командиром по духу, а не мандату.