Дом, который построил Дед
Шрифт:
— Парламентер стрелял в моего друга. Тут не до рассудительности.
— И это говорит боевой офицер. Да опоздай Григорий Иванович с атакой, вас бы расколошматили в пух и прах. Мы все время забываем, что воюем с такими же, как мы, русскими офицерами. С тем же опытом и той же отвагой. И каждый воюет за свою Россию, вот ведь в чем главный парадокс гражданской войны.
Неожиданно из второй комнаты вышла Лера.
— Не помешаю? Здравствуйте, Леонид Алексеевич.
— Моя жена, — Алексей улыбнулся с долей гордости. — Впрочем, вы знакомы.
— И заочно уже давно, — сказала Лера. —
— Как? Где она могла вам показывать?
— В Смоленске. Отмечали печальную дату: сорок лет со дня кончины нашей бабушки, и дядя Коля…
— Какой дядя?
— Николай Иванович Олексин, — терпеливо объяснила Лера. — Мой дядя, а Таня и ваша Варенька — мои кузины. Я — Лера Вологодова. Вы были тогда на фронте, почему и не видели меня.
— Вот мы тебя и вычислили, дорогой родственник, — улыбнулся Алексей. — Ну, хозяюшка, проси к столу.
— Прошу, — сказала Лера. — Григорий Иванович приедет позже, а мы пока посидим в семейном кругу. Ведь сегодня — день рождения Алексея.
— День рождения? — Старшов малость ошалел от всех новостей разом, но тут сообразил сразу и протянул начдиву маузер. — Держи, Алексей. Больше фронтовику подарить нечего.
— Завидую, — сказала Лера. — Пострелять дашь?
— Если заслужишь — дам.
— Опять — особое поручение, которое можно доверить только жене.
Посидеть «по-семейному» для Леры, как и для всех женщин, означало поговорить. Отрезанная от центральных губерний сначала неразберихой, а затем — длительным окружением, она очень беспокоилась о родных, и неожиданная встреча с мужем двоюродной сестры давала слабую надежду на какие-то, пусть самые незначительные известия. Однако Старшов ничего не знал не только о Вологодовых в Москве, но и о своих в Княжом. Он начал рассказывать о собственных тревогах и мытарствах, но нетерпеливая Лера перебила:
— А с моим братом Кириллом Вологодовым встречаться не приходилось? Он — бывший поручик, как и вы с Алексеем.
— Боюсь, что не бывший, — сказал Алексей. — Судя по его настроениям, он скорее там, чем здесь. У каждого своя Одиссея, Лерочка, и, как в гомеровские времена, будут победители, но не будет побед.
— Почему же? Коли есть победители…
— То есть и побежденные, — подхватил начдив. — Победитель — понятие субъективное, а победа — объективна и всегда общенародна. А мы, при любом варианте, перестреляем, покалечим добрый миллион своих же, русских — какая уж тут победа? Согласен, Леонид?
— А выход есть?
— А выхода нет. И отсюда — ожесточение, которое порождает и будет порождать еще большее ожесточение.
— Есть выход, — Лера решительно тряхнула косами. — Вы, господа офицеры, думаете только об атаках, обходах, засадах, а я думаю о Варе, которая не знает, жив ли ее ненаглядный, где он и что с ним. Вы прямолинейны, как винтовка: зарядил письмом, прицелился в адрес, и заряд обязан попасть в цель, потому что стреляете вы неплохо. А если изменилось положение мишени?
— Но я же писал и в Смоленск.
— Не получили вразумительного ответа? Смените прицел, кузен.
— То есть?
— Пишите в исполком с просьбой навести справки. Официальный запрос от имени полка.
— Лера права, надо бить по площадям, — сказал Алексей. — Параллельно — в губком за подписью комиссара. Это может подействовать: товарищу по партии отказать труднее…
В первой комнате раздался топот, звон шпор, бряцание сабли. И зычный голос:
— Эй, хозяева! Живы?
— Григорий Иванович пожаловал, — сказала Лера, вставая. — Железный всадник революции.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1
— Тебя не узнать, — в третий раз сказала ошеломленная Ольга.
— Ты права, я и сам себя не узнаю. Я стал самим собой, понимаешь? Не только потому, что у меня прекрасная семья, что мы живем дружно, нет. Главное, я нашел людей, которые поверили в мои скромные возможности. Я на хорошем счету, переведен в Смоленск с повышением, вступил в партию большевиков по собственной воле, исходя из принципиальных соображений. Я…
Он начинал с этой буквы почти все фразы, и не это было для Ольги открытием. Это осталось прежним, как родинки на щеке, но кожаная тужурка с наганом на боку, кожаная фуражка со звездочкой и уверенность, которая ощущалась под этой формой, никак не вязались с тем Владимиром, когда-то в панике бежавшим из этого дома темной осенней ночью. Оля и радовалась за него, и с трудом верила собственным глазам, и, что греха таить, чего-то побаивалась. Мир ее, ограниченный семьей, потерявший все связи, знакомства и, как она подозревала, родных, потерял и содержание прошлого. Съеживаясь и ограничиваясь, он в конце концов стал обычным мещанским мирком, в котором уже не звучала музыка, не раздавалось смеха, где пылились книги да хрустел мослами Василий Парамонович. Все ее интересы свелись к маленькому родному и подрастающему приемному сыну, к заботам о хозяйстве, к вечному выпрашиванию денег у прижимистого супруга да к ленивым спорам с ворчавшей Фотишной. Она редко выходила из дома, ее одинаково пугал как обезлюдевший центр, так и горластый, нагловатый рынок, где приходилось торговаться, а этого она как раз и не умела. И жалела себя до слез, а выплакаться можно было только Фотишне.
— Фотишна, милая, ну сходи на базар. Там так страшно ругаются, что я ничего не могу понять.
— Деньги теперь вроде колобка, что от бабки ушел. Разучилась я их считать, поглупела, видно. А твой-то промаха не спустит, хоть и всмятку сварен.
И вдруг — Владимир. В коже, с револьвером, уверенный в себе.
— Можешь занять папин кабинет, если хочешь. В твоей комнате Сереженька.
— Я обеспечен жилплощадью. Благодарю.
Ждала, что спросит об отце, но не дождалась.
Владимир вообще ни о ком не спрашивал, ограничившись официальным: «Надеюсь, все здоровы?». И Оля ничего ему не стала рассказывать, почувствовав огромное облегчение: можно было промолчать о Варваре. Предложила посмотреть на племянника, а заодно и вспомнить дом, детство, общие игры и забавы. Он посмотрел на маленького, вдумчиво обошел дом, согласился отобедать.