Дом Лайне
Шрифт:
Так они прожили два дня. На третий мать собралась уходить. Взяла корзину, бидон. Сказала, часа через полтора вернется. Велела Лайне накинуть крюк, никому не открывать. Не отзываться. Раньше никогда двери днем не закрывали, разве когда уходили надолго, а тут — на крюк.
Лайне спросила, можно ли им погулять во дворе. Нет, нельзя. Она вернется, может быть, тогда.
— Ты должна понимать, война вошла к нам в дом… Лучше посидите тихо. И помолились бы все вместе…
У матери дрогнул голос. И Лайне, закрыв двери, долго стояла в прихожей растерянная. Мать говорила как-то странно. Никогда она не просила их молиться.
Потом Лайне заглянула
В чулане было темно, воздух — густой, липкий — наполнен звериным запахом. Кто-то лежал на полу на матрасе и тяжело дышал. Лайне долго вглядывалась в небритое худое лицо, прежде чем, привыкнув к полутьме, узнала старшего брата. Вскрикнула испуганно:
— Тиит, это ты? Что с тобой?
И присела, склонилась над ним. Воспаленные глаза смотрели на нее, не узнавая. Он сказал, трудно ворочая сухим языком:
— Сирья… скажи… надо… доктора… скажи… умру. Он закрыл глаза, чтобы не увидели, как он плачет, но слезы выступили из-под век. Лайне вышла, прикрыла дверку и повернула гвоздь. Она не должна была видеть, как плачет мужчина. В кухне она ткнулась в угол и, зажав рот руками, чтобы младшие не услышали, заплакала трудно и горько.
Вернулась мать, принесла в корзине свертки, кульки, пузырьки с аптекарскими наклейками. Лайне помогла матери растопить плиту, наносила воды, сама приготовила ужин. Мать опять заваривала травы, процеживала сквозь сито. Лайне ушла в комнату к детям, чтобы не мешать матери лечить Тиита.
Но когда младшие легли спать, Лайне пошла к ней. Хелве сидела в кухне, положив крупные руки на колени, и смотрела прямо перед собой неподвижным взглядом. Лайне спросила:
— Почему ты не позвала доктора к Тииту?
Мать не удивилась, что Лайне знает. Ответила не сразу, говорила медленно, видно, трудно ей было выговорить эти слова.
— Нельзя доктора. Я боюсь. Всех боюсь. Я лечу его травами. И порошками тоже. У него лихорадка. Конечно, лихорадка. И жар, и бред. А рана совсем маленькая. В правом боку. Их машину расстреляли из автоматов… всех, всех. Тиита нашли хозяева с хутора Майволи… — Мать вздохнула тяжело, судорожно. — Ты не ходи к нему. И молчи, молчи, иначе мы все пропадем: Тиит, дети, ты, я. И наш дом. Дом тоже. Никто не знает, не должен знать.
Она прижала к губам фартук, чтобы заглушить рыданья, и махнула Лайне рукой — уходи.
Больше они не разговаривали. Мать не выходила из дому, Лайне не заглядывала к Тииту. Но мать ходила при ней в чулан и скрывалась только от младших. Не сговариваясь с матерью, Лайне часто занимала братишку, и сестренку каким-нибудь делом в саду, в сарае, во дворе.
Так прошло еще три дня. Внезапно налетел холод, пошел дождь с мокрым снегом, приостановилось цветение деревьев и рост трав.
Несмотря на непогоду, в сумерки во дворах, в сараях все еще возились закутанные женщины, подростки — что-то таскали, прятали, закидывали дровами, хламом. Извечный страх за свое добро, страх перед разорением и лишениями владел всеми.
Несколько дней назад Лайне тоже помогала матери прятать кое-что из имущества. Отвалив часть дров от стенки, они зарыли в сарае сундук с одеждой, серебряными подсвечниками и столовыми приборами — приданым Хелве, принадлежавшим еще ее бабке. «Все закапывают, — сказала тогда мать, — и нам надо делать, как все».
Пришла ночь, когда Лайне вспомнила эти слова.
Проснулась она среди ночи, странно. В доме была тишина, тихо было и на улице. Она пробудилась внезапно, тревожно и удивленно. Сердце застучало, зашумело в ушах. Она стала прислушиваться к сердцу и поняла, что его стук отдается каким-то звуком в доме. Это были редкие, глухие удары близко от ее головы. Она приподнялась, слушая, — все стихло. Легла — застучало опять. Звук поднимался от пола и шел к ее изголовью. Лайне встала, накинула платье, вышла в кухню. Тут было необычно холодно, но тихо. Лайне постояла, хотела вернуться, потом пошла в уборную. Выскочив в прихожую, она остановилась — чуть не свалилась в подпол. Люк был открыт. Слабый свет снизу едва обозначал отверстие. В глубине подвала что-то звякнуло и тотчас затихло. Лайне почти легла и, схватившись за крайнюю доску, опустила голову. У задней стенки подвала стояла на коленях мать. В руках у нее была лопата. Горела свеча в бутылке, освещая продолговатую яму, склоненную фигуру матери, отрытую землю и длинный, темный сверток рядом.
Мать спросила:
— Это ты?
Лайне ответила:
— Да, мама.
Ей стало страшно, хотя у нее еще сохранилась детская привычка ничего не бояться, когда мать рядом. Мать повторила растерянно:
— Это ты, дочка? Да, конечно, ты…
— Что ты делаешь, мама? — голос у Лайне дрогнул.
Ей очень хотелось, чтобы мать ответила грубо: «Не видишь, что ли — закапываю добро». Но мать сказала тихо:
— Иди спать, дочка. Если бы я собиралась советоваться, я бы тебя позвала сама.
Лайне вернулась, легла и долго дрожала, не согреваясь. Она прислушивалась беспокойно острым ночным слухом. Вот мать вышла во двор, звякнула лопатой в сарае. Вернулась, закрыла дверь на крюк. Стоит на кухне. Стоит долго, неподвижно. Сняла куртку. Бросила на пол. Села на табуретку. Тихо. Тишина. И вдруг жалобный вой, будто в кухне заскулила собака. Вой оборвался. Снова тихо.
Тихо было в доме несколько дней. Мать молчала. Голова повязана черным платком, едва видно потемневшее лицо, погасшие глаза. Молчала и Лайне.
Только в самом конце войны, через год после того, как погиб отец, Лайне спросила у матери, оставшись с ней вдвоем за столом:
— Мама, кто убил Тиита?
Мать сказала, глядя в тарелку:
— Я не знаю, где Тиит.
Больше о нем не говорили.
Тиит числился среди пропавших без вести.
С тех пор прошло тридцать пять лет. Время закидывало пережитое заботами, радостями, горестями, хлопотами, делами. Но забыть она не могла. Оно было, даже не было, а есть. Может, потому и не забывается, что есть. Лежит там, подо всем, под их жизнью. Только никто не знает, она одна. Тяжело. Но ничего не поправить, не изменить. Теперь уже ничего.