Шрифт:
Дому было более ста лет. Дед Лайне купил его с участком. Владение находилось вблизи городка, за мельницей. Городок рос, расширялся и лет через двадцать обошел мельницу, дедово владенье, небольшое озерко, заросшее осокой, и стал подниматься, захватив еще один холм.
Со временем на месте озерка образовалось болото. Его сушили, окопав канавами, но низинка оставалась сырой, пустовала. И дом Лайне, оказавшись в городе, все же стоял на просторе.
Теперь старых домов в городке осталось мало. Люди богатели, обстраивались, хотели выглядеть современно. Домики из светлого кирпича, с мезонинами под шиферной крышей, с двумя круглыми оконцами по сторонам от входа совсем вытеснили прежние эстонские постройки — одноэтажные, вытянутые
Лайне любила свой старый дом — тут она родилась и прожила полвека. Она была им довольна: он построен хорошими руками из твердого выдержанного дерева. Стены опираются на фундамент из дикого камня. Со временем камень почти ушел в землю, и дом, казалось, вытянулся еще больше, ссутулился под тяжестью высокой черепичной крыши.
Большой вместительный дом — тридцать шагов в длину, четырнадцать в ширину, с голландскими высокими печами в белых и синих изразцах, четыре комнаты, просторные прихожая и кухня, множество чуланов и чуланчиков для разных хозяйственных нужд. Узенькая лестница в два колена со скрипучими ступеньками ведет на чердак и в летнюю комнату — светелку. Дом ремонтировали не раз, подновляли, кое-что меняли, но больших перестроек не делали. Мать Лайне, Хелве, вскоре после войны засыпала подпол под прихожей, взамен расширили погреб в сарае. Еще раньше, до войны, родители устроили в доме теплый клозет с чугунным унитазом. Мать гордилась и говорила, что такие удобства есть только в лучших домах города. Теперь это уже не редкость. А совсем недавно Лайне с мужем растесали старые узкие окна, вставили новомодные трехстворчатые рамы, в доме стало светлее и не таким хмурым выглядел он теперь с улицы.
Больше всего перемен было в кухне. Дедовский очаг сменила большая чугунная плита с кольчатыми конфорками и тяжелыми литыми дверцами. Потом появилась белая эмалированная красотка — газовая плита на тонких ножках. Старую плиту ломать не стали — зимой, в мороз, она была нужна для тепла, а в большие праздники — для готовки.
Многое, многое в доме и вокруг него принадлежало новому времени: цветной линолеум в кухне и прихожей, раздвижные диваны и кресла, торшеры и бра, застекленная теплица на огороде, гараж для мотоцикла и электрический движок, качающий воду из колодца.
Но дом — его стены и полы — сохранил запах старины, тонкий аромат сухого, здорового дерева. И еще остались от дедовских времен деревья — четыре большие липы перед домом на улице и одряхлевшая ольха с больной корой и сохнущими ветвями во дворе.
Городок, где жила Лайне, не значился курортом на карте Эстонии, но летом в него наезжало столько народу, что жил он так же, как живут курортные места. Он был привлекателен. Пять лесистых холмов и пять озер в окрестностях, руины старинной крепости, песчаная почва и мягкий климат, а также парк, пляж и ресторан на берегу самого большого озера — поддерживали его неофициальную курортную славу.
В июле и августе, в купальный сезон, приезжих бывало особенно много. Местные жители сдавали отдыхающим все, что можно сдать, на чем только можно заработать в короткое лето.
Сдавала и Лайне, забиваясь с мужем и тремя детьми в одну комнату, а то и в светелку под крышей или в баньку, под которую была отведена часть сарая.
Сейчас, в июле, у Лайне были сданы три комнаты. Ожидали еще старых жильцов в четвертую. А пока, оставляя своих внизу, ночевала Лайне в светелке. Она любила спать одна. Ночь была коротка, ей хотелось полного отдыха, тишины, одиночества.
Рано утром, в самом начале шестого, она спускалась сверху, осторожно перенося большие плоские ступни, чтобы поменьше скрипела лестница. В прихожей задерживалась на минуту возле обуви, стоявшей в два ряда, наводила порядок.
И сегодня тоже поправила одну из четырех танкеток — старые дамы из Москвы (не то сестры, не то подруги), подровняла остроносые туфли, прижавшиеся к мужским коричневым полуботинкам (пожилые супруги — ленинградцы), взглянула сердито
Лайне ополоснула лицо, зажгла газ — сварить кофе. Чашка кофе и кусок булки — завтрак ее перед уходом на работу. Лайне не придавала значения еде. Приготовление пищи отнимает слишком много времени. Дел и без этого хватает, особенно летом. Она готовила только раз в день, к обеду.
В шесть утра начинала Лайне работу в артели. Она мастерица ткать на ручном станке коврики и дорожки — национальные узоры из шерстяных ниток по бумажной основе. А после двух — дом: уборка, стирка, огород, сад — ягоды, яблоки, куры в загородке за сараем, ондатры в вольере из железной сетки на краю болотца. Трудов хватало на весь долгий день и даже на часть светлой северной ночи.
Квартиранты удивляли Лайне своей приверженностью к еде. Она считала, что русские едят слишком много. Большой холодильник и один из чуланов всегда наполнены их продуктами.
Обильная еда не самое главное, что осуждала в своих жильцах Лайне. Ее возмущало, как это люди оставляют свой дом и уезжают, чтобы жить в чужом? Они говорят: летом в городе плохой воздух. А платить за воздух шестьдесят рублей в месяц или девяносто, как эти — с детьми, — неужели не жалко?
Ей было бы жалко — она не тратила денег на пустое, на то, чего не видно. Жалела расходов и на то, что уничтожается человеком и, прости господи, превращается в дерьмо. Охотно тратила она на крепкое, добротное, хорошо сделанное. В доме было много нужных вещей: стиральная, швейная и вязальная машины, мотоцикл с коляской, два велосипеда, телевизор и радиола, два транзистора. Один принадлежал Енсену — так называла она мужа, — другой — дочери, Пирет, А ей самой хватало соковарки и скороварки, кофейной мельницы, электрической мясорубки. Музыка, кинофильмы, телепередачи — это зимние развлечения. Вкусная еда — тоже. Вот когда будут заготовлены в банках и бутылях помидоры, огурцы, компоты, соки, когда захолодает окончательно, разъедутся квартиранты и семья займет весь дом, — вот тогда можно и отдохнуть. Можно вязать, шить, крутить пластинки, смотреть телевизор, играть на кантеле и петь вместе с мужем и детьми.
Но хотя Лайне и осуждала в душе своих жильцов, ей непонятных и чуждых, была она к ним внимательна и всегда любезна. Ведь они были второй ее работой. Не такой значительной, как ткацкое искусство, но более доходной, и за это любимой не меньше. Лайне временами задумывалась: не бросить ли ей, как подойдет пенсия, ткацкий станок, чтобы отдавать все время и силы дому. Трудновато стало успевать, хоть и помогают ей дети и муж после работы. Особенно устают ноги. К вечеру, совсем отбивши ступни, Лайне ковыляет, как старая гусыня.
Но с утра она, как всегда, бодра. Покончив с завтраком, Лайне защелкивает спящий дом на замок и быстро шагает по улице, на ходу здороваясь и отвечая соседям, тоже идущим на работу — тере, тере, тервист!
Вечером, закончив домашние дела, Лайне вышла посидеть во дворе. Солнце еще не заходило, хотя было около десяти, лучи его, идущие снизу, были уже холодны и неярки. С болота тянуло сыростью, запахом взрытой земли и срезанной осоки — это копали новые ходы ондатры, пытаясь обойти железную сетку. На узкой длинной скамье, поставленной против цветника, сидели пожилые супруги-ленинградцы и сестры-подруги из Москвы. Большой серый кот Микки терся о ноги женщин. Лайне присела на кончик скамьи, сказав «тере» — она знала, что ее квартирантам приятно ответить ей по-эстонски. Завязался принужденный разговор — Лайне с трудом говорила по-русски — о погоде, об очередях в ресторане, о коте, который ленится ловить мышей в доме, но по ночам охотится на крыс и кротов.