Шрифт:
И пока они опускались — все одиннадцать этажей — длился этот немыслимый поцелуй.
Лифт остановился, открыл нехотя дверцы, и только тут он разомкнул руки и отпустил ее.
Может, и следовало что-нибудь сказать, хотя бы воскликнуть «ну и ну!» или «вы с ума сошли!», но дыханье еще не успокоилось, и она промолчала. Молчал и он.
Надежда Михайловна пошла вперед — спокойно, неспешно, только стройная спина выражала отчуждение. Виктор догнал ее, остановил — стал закуривать. Дул холодный сырой ветер, в котором таяли редкие снежинки. Она смотрела на его лицо в коротких вспышках огня. Он был хорош — крупные черты,
Это было хорошо, но не для нее. Она вздохнула, повернулась и пошла дальше, к автобусу. Ей хотелось остаться одной.
Ничего, собственно, не случилось. Были у общих знакомых на семейном торжестве. Встречались здесь и раньше раза два-три. Виктор — старший приятель молодого поколенья, она — молодая знакомая родителей. Впрочем, больше тридцати пяти ей не дают. Она еще интересная женщина — изящная, живая. И сегодня — она это знает — была особенно привлекательна.
Когда гости стали расходиться и Надежда Михайловна поднялась тоже, Виктор сказал: «Подождите, я ставлю вашу любимую пластинку». Она осталась, не спросив даже, какую пластинку он держит в руках. Действительно, она любила Грига, но Виктор не мог этого знать. Случайность? Или судьба? Слушая песню Сольвейг, Надежда Михайловна не печалилась, как обычно, а посмеивалась: «Зацепила молодого парня!» Радовалась бездумно, и даже чуть бесстыдно радовалась.
А теперь он шагает рядом, и она не знает, что с ним делать.
Но тут мелькнул зеленый огонек, заскрипели тормоза — Виктор остановил такси. Он спросил, куда ее везти, и как только машина тронулась, обхватил ее за плечи, пытаясь привлечь к себе. Она не поддалась, но сердце ее замерло и тотчас забилось — совсем как в лифте. Все же он крепко взял ее под руку и придвинул колени к ее ногам. Она отстранилась. «Происшествие» — так она квалифицировала поцелуй в лифте — начинало превращаться в банальное приключенье. Он везет ее через всю Москву, с юго-запада на северо-восток, в первом часу ночи. Надежда Михайловна скептически относилась к рыцарским устремлениям мужчин. Если это корыстные побужденья, то они напрасны — уже год как ее личный счет в любовных делах закрыт.
Она освободилась от его руки, открыла сумку, будто ей надо достать платок или кошелек (но, конечно же, не очки), а Виктор, спросив разрешенья, вытащил сигареты. Такси мчалось по ночным асфальтовым просторам. Молчанье становилось напряженным.
— Вы как будто филолог, а чем занимаетесь или кем? — спросил Виктор.
— Филолог, а точнее — лингвист. Занимаюсь словарем синонимов. — Надежда Михайловна обрадовалась разговору, отвечала охотно.
— Синонимы… Разное звучанье, общий смысл?
— Что значит «общий»? Одинаковый или близкий смысл.
— Тонкости. Для художника необязательные. Я уверен — немногие филологи знают, что такое темпера или сангина.
Нет, разговор не получался. Напряженность не проходила.
— Ах, «сангина»? Действительно… Тогда вот вам… «омонимы». Ну? — Она пыталась внести оживленье в принужденную беседу. Напрасно.
— Омонимы? Синонимы — синонимы, омонимы-омонимы… — бездумно повторял Виктор.
Тут неожиданно в разговор вступил водитель.
— А что, анонимы — люди неглупые. Мнение свое высказать хочется каждому…
Все засмеялись. Московские таксисты известные остроумцы!
Доехали.
— Благодарю вас, вы очень любезны.
Это прозвучало холоднее, чем ей хотелось.
Но Виктор и не думал затягивать прощанье. Поцеловал ее руку, сел рядом с шофером и уехал.
«Ну и хорошо», — сказала Надежда Михайловна, поднимаясь наверх. «Хорошо, хорошо, даже очень хорошо», — промурлыкала она, запираясь в своей однокомнатной квартире. Тут, в ее милом обжитом доме, «происшествие» должно быстро забыться.
Однако вместо того, чтобы скорей лечь, Надежда Михайловна села к зеркалу и принялась изучать свое лицо. Она устала. Легкий румянец погас, четче выступили морщинки. Обыкновенная женщина за сорок лет. Это отчетливо видно в зеркале… Она сняла бусы и кольца, сбросила платье и пошла в ванную.
Как только она легла и вытянулась на спине блаженно, так ощутила твердые сухие губы, сжавшие ее рот… Она повернулась на бок — скорее спать! Но год за годом пошли разматываться воспоминанья: первая любовь и военная разлука, радости и горести семейной жизни, разлад и развод, одинокое материнство, и работа, работа, работа — тяжесть и радость. А чуть в стороне — от работы, от дочери — обманчивые увлеченья, любовь не любовь, ревность, прощанья… И наконец — стойкое равновесие.
Не такое уж стойкое, оказывается.
Надежда Михайловна приняла снотворное и сердито передвинула стрелку будильника. «Спи, бабушка!» — оказала она ехидно. Полгода назад ее дочь родила девочку.
Встала Надежда Михайловна с трудом и весь день была подвядшая, недовольная собой. И вот что странно: она чувствовала себя брошенной! Не ерунда это, не насмешка ли?
Она пыталась с головой погрузиться в синонимы, переключиться на материнские чувства — как там Натуля в своем унылом Чертанове… Не помогло. Неохотно множились синонимы. Дочь была не одна — с мужем. А Надежда Михайловна — старший научный сотрудник института АН СССР, обитательница однокомнатной квартиры, интересная женщина — была все-таки оставленная, покинутая, брошенная, или в просторечном обороте — совсем ужасно! — брошенка.
Виктор позвонил вечером. Должно быть, узнал телефон в справочном. Сказал: «Я должен вас видеть непременно».
— Должны? — она хотела, чтобы это прозвучало насмешливо, а получилось радостно.
— Хорошо, не должен, а хочу, очень хочу вас видеть. Разрешите мне приехать. Сейчас…
— Как «сейчас»? — испугалась она. — Это невозможно.
— Тогда завтра. Когда вы приходите с работы? Хорошо, я буду в восемь.
Свиданье было назначено прежде, чем она успела согласиться. Но разве она не хотела этого? Хватит, довольно сложностей. Все просто и хорошо. Маленькие радости? Пусть маленькие, раз больших нет…
И Надежда Михайловна взялась за уборку, потом приняла ванну, сделала дрожжевую маску и пораньше легла спать. Даже не успев подумать, что наденет вечером, — заснула.
Встала освеженная, с удовольствием прошла часть пути пешком. И весь день пели в ней слова Сольвейг: «И ты ко мне вернешься, мне сердце говорит, мне сердце говорит…» Впрочем, песнопенья эти она заглушала насмешками — это уж слишком.
Надежда Михайловна решила уйти на час раньше, чтобы приготовиться к вечеру. Еще надо сделать покупки к ужину. Она была в пальто, когда позвонила дочь.