Дом Леви
Шрифт:
– А, к твоему Саулу? Может, лучше, чтобы он явился сюда?
– Нет, я должна с ним пойти.
– Куда?
– В его Движение.
– Какое Движение?
– Всемирное еврейское сионистское халуцианское Движение скаутов.
– Как? Повтори.
– Это неважно. Ты подвезешь меня туда? Да или нет?
– И что тебе нужно в этом Движении?
– Я должна задать там несколько вопросов.
– И чтобы задать несколько вопросов, ты должна ехать так далеко?
Может, я смогу ответить тебе на эти вопросы, Труллия?
– Нет. В еврейских делах ты разбираешься мало.
– Это верно, Труллия, в еврейских делах я разбираюсь раз от разу все меньше и меньше.
– Если так, то ты везешь меня?
– Повезу
– Я приду вечером, еще раз тебе напомнить. Ты можешь забыть.
– Нет, Иоанна, радостные вещи не забывают. Может, возьмешь туда и Бумбу?
– Бумбу? – обиженно говорит Иоанна. – Бумба слишком мал.
– Гейнц! Гейнц! Где Гейнц? Почему ты не идешь обедать? Что с тобой? Я должна бегать за тобой, как за ребенком?
Дверь распахивается, и Фрида врывается с устрашающе сердитым лицом. Гейнц бежит ей навстречу, обнимает и целует.
– Что с тобой? – изумляется Фрида. – Ты болен?
– Ты чудесна, моя старушка. Ты и еще раз ты. Пошли, – Гейнц берет Фриду под руку, – пошли, я поем у тебя в кухне. Там, у тебя, тепло и хорошо. И я голоден, Фрида, голоден, как волк.
– Ты сумасшедший, – улыбается Фрида, – когда еще вытирала тебе, малышу, нос, уже тогда я говорила, что ты сумасшедший.
Глава шестнадцатая
В Берлине идет снег. Беззвучно падают белые хлопья, покрывая за ночь улицы. Утром жители столицы открывают глаза, и вот – неожиданно перед ними – белый праздник. Вскоре белизна на шоссе превращается в грязную коричневую жижицу под колесами машин, а на тротуарах хрустит наледь под ногами прохожих. И только на высотах города – крышах и деревьях – накапливается снег и сверкает белизной над головами идущих, и на электрических проводах стелются тонкие снежные полоски.
Скамья увенчана белым воротником. Дети вылепили снеговика между липовыми деревьями, на лысые вершины которых выскочила седина, удлинили нос морковкой, сделали ему брови из картофельной шелухи, напялили на голову кепку. Двумя угольками, которые вставили ему вместо глаз, он уставился в переулок. Снег белый, уголь черный, холод сильный, уголь – дорогой. Блажен тот, кто успел им запастись.
Стекла домов в переулке – как остекленевшие глаза мертвеца на загримированном лице. Газовые фонари единственные принарядились в береты чистейшей белизны. Воробьи суетятся вокруг них, словно прося, как милостыни, тепла от этих фонарей, стоящих пустыми и холодными в свете дня. А вокруг белого воротника скамьи дети играют в снежки.
На углу переулка, Мина протягивает в окошко киоска газеты прохожим. Отто еще в тюрьме. Из снега на крыше киоска торчит шест, который туда пристроил Отто для красного флага, вывешиваемого им в день Первого мая. Теперь он был подобен мачте тонущего корабля. В киоске, среди щеток и баночек, лежат тонкие золотые ленты, изготовленные Миной к близящемуся празднику Рождества. Стоит она, с головой укутанной шерстяной серой шалью, закрывающей лоб и щеки, только открыты рот и глаза, следящие за покупателями.
– Люди, остановитесь! Покупайте газету «Красное знамя»! Новости о забастовке!
Холод пробирает до костей. Ноги Мины обернуты старой газетой, потому она обула старые ботинки Отто, стучит ими один о другой и топчется на месте.
– Люди, остановитесь… Люди!
Но сегодня никто не подходит. Скоро Рождество. Берлин расцвечен окнами витрин, бумажными звездами, золотыми и серебряными лентами, цветными стеклянными шарами, хлопьями снега из ваты. Ангелы расправляют крылья во всех витринах. Три ангела гордо шагают среди метел и баночек обувной мази, святая Мария обнимает младенца на фоне роскошного галстука, рекламируемого к празднику, новорожденный Иисус лежит в золотой колыбельке между бутылок вина,
Перед рестораном, напротив киоска Мины стоит горбун и продает рождественские цветные открытки. Голос его достигает самых высоких тонов. Звезда блестит на козырьке его кепки, длинная ватная борода приклеена к его щекам и подбородку. Открытки во всех его карманах, открытки в обеих руках. Он перекладывает их из кармана в карман, из руки в руку, поднимает их и опускает. Белая его борода прыгает вместе с его криками.
– Открытки к рождественскому празднику! Открытки к рождественскому празднику! Господин, всего десять пфеннигов, и в руках ваших Мария, самая прекрасная во вселенной! Эта Мария талисман для вашего кошелька, чтобы увеличить ваше богатство! Госпожа, разве вы оставите вашу бабушку вдалеке и в одиночестве, без открытки? Господи Боже, купите бабушке вашей открытку! Я спрашиваю вас, госпожа, что день грядущий нам готовит в это тяжелое время? Купите открытку для бабушки! Для живущей далеко бабушки особая открытка, господа! Двадцать пфеннигов, только двадцать пфеннигов! Покажите мне человека, который не пожертвует последний грош во имя членов своей семьи? Детки наши, маленькие и симпатичные! Иисус для деток! Кто не принесет им радость в Рождество? Ну-ка, спросит вас ваш ребенок, госпожа: откуда снег, мама? И вы откроете рот, и не сможете сказать ни слова, потому что не знаете. Иисусе! Не дать ответа ребенку! Здесь, госпожа, вы найдете ответ – на открытке под ореолом матери, доброй и отзывчивой. Для вас пятнадцать пфеннигов. Что я только не сделаю для вас, госпожа, в эти трудные дни, когда даже святая мать на небесах вынуждена прийти нам на помощь, вытряхивая наши простыни и подушки нам наголову, и перья летят и смягчают снегом трудности нашего мира. Да, да, святая матерь шлет белые перья христианским детям, и кипящий деготь на головы цыган, турок и евреев.
И горбун указывает на двоих евреев в длинных черных пальто, приближающихся из еврейского квартала. Молчаливые и хмурые идут эти двое по белым улицам, входят в переулок и исчезают в мясной лавке.
– Рождественские открытки! Рождественские открытки!
А с другой стороны голос Мины:
– Остановитесь, люди! Покупайте «Красное знамя! Узнайте правду!
В газете напечатана длинная статья о 1930-м годе, и Мина хочет, чтобы люди прочитали ее и узнали правду об этом странном времени. Целую цепь беспорядков обрушил этот год на людей. Партия Гитлера победила на выборах, правительство ввело чрезвычайное положение, чтоб выжать из рабочих последнюю каплю крови. На демонстрациях полиция стреляла в рабочих. Кровь рабочих пролилась на улицах. Большая забастовка еще не завершилась, и Отто ее еще не вернулся из тюрьмы. И все события – в один этот явно необычный год.
– Покупайте, люди! Читайте, что сегодня написано в газете! Остановитесь!
Но никто на нее не обращает внимания. 1930-й год приближается к концу, как все года.
– Рождественские открытки! Всего за десять пфеннигов!
– Они забыли меня, – бормочет Мина, – все забыли Отто.
Две женщины выходят из переулка и останавливаются. Мина протягивает им газету.
– Не эту, – говорит одна, – дай нам старые газеты, Мина.
Собирает Мина старые газеты и подает женщинам. Нашли женщины способ экономить уголь в эти плохие дни. Нагревают кирпичи на огне плиты, заворачивают накалившийся кирпич в газетные листы, чтобы сохранялось тепло, и кладут горячие кирпичи, как скамеечки под ноги членам семьи.