Дом Людей Живых
Шрифт:
Однако я успел увидеть, как Человек, тоже сброшенный головою вниз в пропасть, распростерся, — убитый на месте, — среди клокочущей воды, на белых камнях.
XXXIV
Потом… Я больше не знаю… Я больше ничего не знаю… Это утро… дождливое… Через окно с решеткой в комнату-тюрьму проникает какой-то клейкий свет… Я лежу на постели. И, очнувшись, я напрасно пытаюсь приподняться на на локте, чтобы осмотреться кругом. Я не могу. Я слишком слаб…
Но тотчас же я вижу… я вижу, в другом месте…
Бегущая
Вода треплет мою одежду, покрывает мне грудь и плечи, омывает лицо, наполняет широко раскрытые глаза…
Но я больше не чувствую прикосновения холодной жидкости… Я не чувствую также северного ветра с дождем, который хлещет мои ноги и бедра, выступающие из воды, на узком берегу потока… Я не чувствую больше ничего. Я умер. Я хочу сказать: Человек — Человек, который был мною, — умер. Я вижу кровавую дыру в его затылке, большую дыру, в которую проникла острая игла утеса и из которой вылетела жизнь.
Мой затылок, — у меня, лежащего здесь, на этой постели, в этой комнате, — мой затылок болит, очень болит…
Я лежу без движения. Несколько раз я пытался повернуться… Но я не могу. Не могу ничего.
В приоткрытое окно вливается свежий запах смолистых деревьев, омытых дождем. Я один. Сначала они были здесь — граф Франсуа и виконт Антуан. Они смотрели на меня, щупали мой пульс, мои члены, мой затылок. Но вскоре они ушли. Я остался один.
Все, что рассказано выше, все это теперь прошлое, — прошлое сказочно-далекое. Я смотрю на труп, наполовину затонувший. Я стараюсь вспомнить… Я упал, да… Я нагнулся, чтобы взглянуть в глубину… я наклонился… И внезапно на меня обрушился страшный удар, подобный тем, которыми осыпал мой затылок и плечи ужасный раздавливающий взгляд…
Я смотрю на труп — мой труп. Это труп уже старый. Мухи жужжат над ним… вокруг шумит бегущая вода… Вода точит его, портит, разлагает… В самом деле, очень старый труп… Гробовщику нужно поспешить…
Я тоже, я тоже стар…
Разве был я настолько стар еще сейчас? Или солнце остановилось на небе?.. Давно… Много лет… Я не знаю…
Без сознания… Я был без сознания… это я вспоминаю…. Когда я упал с утеса… Моя голова и руки ударились о паркет… Без сомнения, это Люди Живые перенесли меня сюда в комнату… на эту постель… Быть может, это бегущая вода, и дождь, и северный ветер зимы состарили меня так?
Состарили?.. И с каждой минутой все больше и больше…
Я касаюсь моего подбородка. Борода начинает вырастать оттуда… Она растет быстро, быстро… И когда я кладу руку на виски, я чувствую морщины…
Три раза уже дверь приотворялась, и я видел внимательные лица Людей Живых. Каждый раз я закрывал глаза, но не плотно, и следил сквозь полусомкнутые веки… И я видел, что Люди были изумлены, — изумлены, очевидно, моей старостью, моей внезапной старостью…
Который теперь час? Какой день? Какой год? Моя борода стала седой.
Мне кажется, что солнце садится. В комнате-тюрьме темнеет. Решетчатое окно пропускает только неверный и слабый свет. И бегущая вода, там, зеленая вода становится темной вокруг трупа, уже неясно видного… разложившегося, мне кажется… расползающегося по кускам…
Да, наступает ночь. Люди Живые вошли опять — отец и сын; дед исчез, его не видно. Они приблизились к постели.
Они долго смотрят на меня с озабоченным видом. Потом они уходят, не говоря ни слова. В треугольном канделябре горят теперь три свечи, образуя на трех копьях три огненные острия. «Там» сумерки сгущаются, и темная вода становится черной…
Что такое?.. Факелы в комнате… Крики… А! Нет… это «там». Это там, над пропастью, факелы склоняются, взоры ищут в пустоте… Я вижу красную с синим форму, я вижу носилки… Так, я понял: это для меня.
Крики. Ругательства. Потом голос, приказывающий другим молчать. Я слышу, слышу ясно…
— Говорю вам, я вижу его! Он в яме. Надо спускаться.
— Легко сказать! Такая глубина…
— Не бойся! Дело привычное. О-ла-ла! Это не трудно. Сто тысяч чертей!
— Не горланьте же так, бездельники!
— Да тут ничего не разберешь, сержант. Он совсем сгнил!
— Что, что такое? Совсем сгнил? Какая чепуха! Что вы толкуете? Он умер всего двадцать четыре часа назад…
— Ладно, про это я ничего не могу сказать… Но что говядина протухла, это верно. Должно быть, потому, что в воде… Давайте-ка холст и веревки! Привязывайте за четыре конца! Это не человек, это каша… Его нужно вычерпывать ложками…
— Но тогда, кто знает, может быть, это кто-нибудь другой? Не ошибиться бы, черт возьми! Пошарьте-ка в карманах, тогда видно будет.
— Да тут все склеилось… Это он! Я нашел его удостоверение и визитные карточки… Наверно, это он. Вы там, у веревок — готовы?
— Готовы!
— Ну, тогда — раз, два, три! Тащите говядину… Так, так!
— Чего еще: «так, так»!
— Что за черт! Он почти ничего не весит?
— Рассказывайте! Но если он так развалился, посмотрите, не забыли ли вы часом на земле ноги или руки?
— Нет, сержант. Ни даже головы!
— Поднимай, поднимай!
— Вот он и в отставку вышел…
— Стой!.. Стройся… Марш!
— Старайтесь, по крайней мере, не трясти носилки.
— Да, ему теперь не по вкусу придется, если трясти его экипаж…
Саван плотно сжимает мою голову, стягивает все мои члены. Носилки, покачиваясь, трогаются в путь. Я вижу все время, вижу ясно…
Пламя факелов и огонь трех свечей в канделябре сливают вместе свой блеск…
Черная ночь.
Сквозь решетчатое окно не проникает более даже вечерний свет. И даже вечерний свет не падает более с погасшего неба на тропинку. Саван закрывает мои глаза, саван там, и сон здесь. Сон, подобие смерти…