Дом на границе миров
Шрифт:
Многие были без сознания. Перед уходом его попросили сменить памперсы мужчинам из второй палаты. Это оказалось не так противно, как он думал. Кто был в сознании, с благодарностью отвечали на его прикосновения, лишенные отвращения и брезгливости, обычных при отношении здоровых к больным, некоторые пытались что-то сказать, бейджик его пригодился только для персонала, больные не обращали на него внимания, и кто мог, говорили с ним, а он не смог бы ответить и без обета молчания из-за спазма в горле и только пытался улыбаться.
Первый день вымотал его полностью, выжал сок. Он переоделся и побрёл домой. Дома
Следующий день поменял шестерых вчерашних умирающих на новых. Ему были рады, если он понял выражение их лиц. Посетителей было мало, никто не хотел страдать, и каждый прикрывался работой. Он сам прекрасно знал это по себе, сам так же поступил с матерью. Время, проведенное с умирающими, немного ослабило муки совести из-за того, что он так и не проводил мать, когда она умерла. Он, как всегда, утешал себя тем, что встретится с ней после смерти, но сам понимал, какое это слабое и лживое утешение.
Он привыкал. Ещё вчера он отпустил свою злость, и ему стало намного легче. Сегодня ему удалось улыбаться без спазма в горле. Помыв полы, он переоделся в чистое и занимался уже более деликатными делами: кормил, вытирал, менял, переворачивал, возил, опять переодевался, мыл полы, выносил, переодевал, потом шёл домой и наконец, впервые за два дня, он поел дома. В холодильнике оказались сыр и масло. Он сварил кофе, сделал бутерброд, и это было так вкусно, что он удивился, почему он этого раньше не замечал.
Третий день поменял ещё четверых. Время с каждым днём струилось всё быстрее. Четвёртый день пролетел, как ему показалось, за два часа. Его называли парень, сынок, а такие же, как он, волонтёры звали его молчун.
Приближалась к концу вторая неделя. Через три дня он будет свободным. Он чувствовал себя на вокзале, где он провожает кого-то на поезд, который отбывает и никогда больше не прибудет.
В предпоследний день умирающая женщина у окна назвала его сынок, и он сорвался, побежал в сестринскую и рыдал там два часа, потом вернулся к ней и остаток дня провёл, сидя у её кровати и бормоча, да, мама, это я, мама, отдыхай, мама, я тебя люблю, мама. Домой не пошёл, прикорнул в сестринской, все сделали вид, что ничего странного в этом нет.
В последний день он не отходил от «мамы», она его отпустила в пять часов вечера. Навсегда.
Он пошел домой и лёг спать. Голова была горячей изнутри, и спать не получалось, так у него было в детстве, когда он тяжело болел. Непрерывное движение мысли замыкалось на смерти двух матерей. Он похоронил «маму» через три дня, потому что она была одна. Хоронить её было некому. Что-то завершилось, было грустно, но совесть не замолкала. Вот он проводил чужую мать как свою, точнее лучше, чем свою, и за руку подержал, и разговаривал, и от этого сознания ему становилось ещё хуже. И совесть разошлась так, что припомнила ему и статуэтку, и сестру, и жену отца, и черёмуху, и мать, и ещё тысячу случаев, где он вёл себя небезупречно.
– Всё, – сказал он совести, – я тебя вырежу. Удалю.
– Ты что, очумел, что ли? Хочешь от меня избавиться? А совесть мучить
Будет, подумал он и тут же рассмеялся: – Ты, совесть, – сказал он, – совсем оборзела, как совесть будет меня мучить, я же тебя вырежу!
– Сволочь ты, – сказала совесть.
– Да, – согласился он. Ему стало грустно, ведь он привык к ней за свои тридцать пять лет, то есть за двадцать восемь, потому что первые семь лет он как-то обходился без неё.
На следующее утро он пришел в клинику. Совесть обиженно молчала. Элеонора Анатольевна приняла его очень любезно, только спросила:
– Вы не передумали? Наше консервативное лечение вам помогло?
– Мне стало ещё хуже, – признался он, – а теперь эта вредная совесть на меня ещё и обиделась. Удаляйте!
– Ну, мы не удаляем, а, как бы выразиться помягче, заставляем её молчать. С помощью очень точной электронной пушки подвергаем воздействию рентгеновских лучей область локализации совести.
– То есть выжигаете, – уточнил он. – Хорошо.
– Идите оплачивайте. – Элеонора Анатольевна выписала счёт.
Миллион. Ни фига себе, какая дорогая, блин, совесть. Оплатил, поднялся в операционную, его провели за стеклянную стену, где переодели в халат, надели берет и уложили под электронную пушку, хотели уже пристегнуть ремнями руки и ноги, как он вдруг передумал и, растолкав санитаров, выскочил из операционной.
Он был возбуждён, внутри всё дрожало. Да ладно, подумаешь, миллион, совесть дороже! Он выбежал из ворот клиники.
Если бы он оглянулся и посмотрел вверх, то увидел бы на третьем этаже стоящую у окна Элеонору Анатольевну.
Уголки рта у неё играли, как будто она не могла решить, улыбаться ей или грустить. Она отошла от окна, чтобы запереть дверь изнутри, чтобы кто-нибудь случайно не помешал ей.
Элеонора Анатольевна поудобнее устроилась за своим столом, откинулась на спинку стула и протянула руки к прозрачному шару размером с хороший мужской кулак и активировала его. Шар начал вращаться и мерцать слабо-молочным светом, по мере увеличения скорости вращения шар поменял цвет на тёмно-красный, поднялся на уровень её лба и стал записывать информацию. На другом конце галактики такой же шар синхронно принимал сигналы. Когда данные были переданы, шар опустился на подставку, теперь его опять можно было принять за не слишком оригинальное украшение интерьера.
Смысл сообщения приблизительно можно было бы изложить так: уважаемому начальнику отдела рекогносцировки от полевого агента Аоэя на третьей планете звёздной системы был найден носитель совести, запас максимальный, качество высшее, может являться донором для 100 000 наших соотечественников что соответствует 50 % удовлетворения очереди ожидающих пересадки совести, к сожалению, он не дал мне осуществить забор совести, продолжаю поиск.
Элеонора Анатольевна открыла глаза и подумала, что она рада уходу Вадима. Она не будет его преследовать и применять силу. По правилам можно было изъять совесть, точнее – принять в дар – только по желанию индивидуума, к тому же она после забора отрастала у донора даже больше, чем была, память пациенту корректировали, деньги возвращали, так гласили правила и её совесть, но не могла же она объяснить всё это Вадиму Анемподистовичу.