Дом на Монетной
Шрифт:
— Савелий! Смотри не толкни руку! Оботри мне лицо! — с трудом произнесла она, облизнув сухие горячие губы.
— Жив? — шепотом спросил Савелий, с ужасом рассматривая ее настороженное лицо, измазанную кровью одежду.
— Жив! Не сглазь! — улыбнулась она.
Васятка открыл глаза. Тоскливые, страдальческие, но уже лишенные серого налета смерти. Лежал спокойно, бессильно разбросав худенькое тельце, казавшееся уже не таким горячим.
— Пить! — одними губами попросил он.
— Савелий, вытри мокрой ваткой губы… Осторожно! —
Медленно ползет время. Как самую радостную музыку, слушает она дыхание мальчика. Пора. Гноя нет. Осторожно ввела тонкую трубочку из петушиного пера. Радость! Воздух проходит. Расправила затекшие руки, взмахнула ими… Опять принялась держать, боясь, чтобы не затянуло трубочку. И такие случаи бывают! Конечно, можно было бы доверить ее Савелию, но уж лучше сама. Пускай он смоет кровь, а то жену испугает. Да, нужно же мать позвать.
Женщина вошла на цыпочках. По счастливым лицам, по наступившей тишине поняла, что смерть миновала. Мария ласково кивнула:
— Живой Васятка! Спит… Скоро совсем будет хорошо! — И, заметив слезы на ее глазах, с досадой сказала: — Живому пристало радоваться, а ты отпеваешь… Не гневи судьбу! Лучше нагрей побольше воды да прибери в хате. Скоро молочка дашь. Мне нужно как следует отмыться, а то других ребятишек перезаражу… Федора на эти дни возьму к себе.
Мысль о том, что она сама могла заразиться, ее не тревожила.
Книгоноша
Уходили на рассвете. На востоке разгоралась ярко-красная полоса. На узорчатые ели, синеющие на горизонте, взгромоздилось солнце. Угасал на западе серебристый рожок месяца. Солнце надвигалось на сиреневые тучи, все шире и шире разбрасывая ослепительный сноп лучей. Потянул прохладный ветерок, пошептался с березой у развилки дороги и затормошил верхушки деревьев. Все яснее проступали очертания леса, все больше разгорался розовый свет. Запетляла проселочная дорога, сливаясь вдали с лесом. Разверзлась синь небес, и поднялось могучее солнце, окутывая розовым туманом поля и долы. Запели птицы. Зарождался новый день.
Мария опустила на землю мешок, затянутый веревкой, и радостно встречала новый день. Из-под ситцевого платка, заколотого под подбородком булавкой, падала густая русая коса. На домотканое платье с широкой оборчатой юбкой накинута клетчатая шаль. На ногах легкие шерпуны из веревок.
Рядом с Марией присела пожилая крестьянка с обветренным широкоскулым лицом. На правой щеке темнело родимое пятно. Клетчатая шаль, как и у Марии, перевязана на груди крест-накрест. Женщина поправила загорелой рукой седые пряди волос, выбившиеся из-под платка. Перехватила узел.
— Благодать божья! — Женщина перекрестилась и ласково поглядела на девушку, поежившуюся от утренней свежести. — Опять в Обнищаловку?
— В Обнищаловку, нянюшка! — Девушка приподняла ее узел. — Не тяжело ли?
— Что за тяжесть?! Не след идти в Обнищаловку.
— А далеко ли до Красавушек, нянюшка?
— Семь лет невестка в хате, а не знает, что кошка без хвоста! — На улыбчивом лице удивление. — Да верст десять, кто ж их мерял!
— Ну вот, Матрена-мамушка, и сама-то толком не знаешь. Говоришь: сродственники! — добродушно передразнивала ее Мария. — Ну, пойдем, не ленись, старая!
— В ногах правды нет. Зря изводишь себя, милая! В Обнищаловку вправду идти боязно. Береженого бог бережет! Заарестуют ироды проклятые! — Матрена сердито сдвинула брови.
— За что же тебя заарестуют? У страха глаза велики! — засмеялась Мария, на щеках запрыгали ямочки. — Заарестуют…
— Да разве ж я за себя боюсь?! Кому я нужна! За тебя сердце изболелось. Уж скорее бы к себе вернулись. Спаси и помилуй нас, грешных! — Матрена широко перекрестилась. — Пойдем в Красавушки! В деревне на Тихвинской обетный день. Посмотришь ихних девок, с мужиками потолкуешь. Помещик там праздник Костромы устраивает… Моим старым ногам дашь покой…
— Ну хорошо, старая! Только знай: в следующий раз по селам пойду одна. Да и трудно тебе вышагивать эти длинные версты. — Уступила Мария, целуя ее в морщинистые щеки. — Одна, обязательно одна!
— Видно будет, — уклончиво ответила Матрена, подавая мешок, и неожиданно заключила: — Пока жива, одной не ходить! На моих руках выросла. Вместе будем бедовать, а за то, что уважила старую, спасибо!
Помещичий дом возвышался на пригорке. Сквозь пушистые липы красовалась белая изгородь. В старинном парке на виду часовенка с золотым крестом. Желтели дорожки, посыпанные песком.
Чугунные ворота барского дома распахнуты. В воротах казачки в сафьяновых сапожках. Управляющий. Тучный. Насупленный. Пугливо заходили в усадьбу парни. За ними гуськом— девушки. Низко кланялись на три стороны. На поклоны управляющий не отвечал. Мария с нянюшкой нерешительно остановились в воротах. Управляющий повернулся к ним:
— Чьи?!
— Анисьи сродственницы! — с поклоном ответила Матрена, держа за руку Марию.
— Заходи! Что зенки таращите!
На залитой солнцем лужайке топталась молодежь. В беседке, увитой плющом, — господа. Худенькая барышня в кружевном белоснежном платье, сам помещик. Видно, недавно вернулся с охоты. В светлом охотничьем костюме, тирольской шапочке с фазаньим пером. У ног худые борзые собаки с длинными мордами и настороженными ушами. Ременной плеткой барин нетерпеливо постукивал по желтому голенищу сапог.