Дом на Озерной
Шрифт:
И Степану сделалось не до смеха.
– Слышь, Тома, поедем домой. У нас там с Валей проблемы…
Но Томка совершенно не слушала его. Ни муж, ни сестра, ни весь остальной мир с его нерешенными политическими, этническими и религиозными конфликтами; с его бесчисленными президентами и ядерными боеголовками; с его экологическими катастрофами, глобализмом и антиглобализмом, вместе взятыми; с его Голливудом, Парижем и Диснейлендами, – ничто не могло сейчас оторвать ее от замызганного игрового автомата.
– Смотри, смотри… – еле слышно прошептала она, прислушиваясь к замирающим звукам чертовой карусели.
– Куда смотреть? – успел переспросить ее Степан, и уже в следующую секунду в зале игровых автоматов началось форменное светопреставление.
Томкин «однорукий бандит» вздрогнул, выпучился (как потом почему-то уверял всех Степан) и заревел милицейской сиреной. Оглушенные посетители повскакивали со своих скучных мест и столпились вокруг орущего благим матом и сверкающего, как целый Лас-Вегас, Томкиного автомата.
– Это чего? – вертел головой Степан. – Что такое?
– Джекпот! – кричала ему сияющая жена. – Джекпот, Степка!!! Я же говорила!..
Переполох, о котором пытался, но никак не мог сообщить Томке Степан, начался в доме еще до того, как он привез на Озерную Валю и Муродали. Буквально через полчаса после отъезда «тревожной» группы в ненавистный фонд кто-то постучал с улицы в калитку. Стук в доме, разумеется, не услышали. В калитку никто и никогда не стучал. Все проходили сразу к дому и поднимались на крыльцо. Поэтому неведомый гость еще долго стоял за воротами. Подобное поведение на Озерной было более чем странным, однако гость не решался войти, теряясь в догадках – почему его не приглашают в дом. Впрочем, вполне возможно, что эта неловкость возникла не только от незнания местных привычек. Быть может, тут было что-то еще, и гость, а вернее, гостья не находила в себе решимости войти во двор по каким-то своим, сугубо личным причинам.
Прошло, наверное, минут пятнадцать, прежде чем Иван Александрович, проходивший из дома в сарайчик, где у него хранились строительные инструменты, с удивлением услышал робкий и непривычный для него стук в калитку. Гадая, кто это может быть, он выглянул за ворота. Перед ним стояла молодая женщина восточной наружности. Иван Александрович принял ее за цыганку.
– Здравствуйте, – сказала она, смущаясь и в то же время радуясь тому, что ее, наконец, услышали. – Меня зовут Мархамат.
– Здравствуйте, – вежливо ответил старик. – А я – Иван Александрович.
Представившись таким образом друг другу, они замолчали, как будто обмен именами исчерпывал их знакомство и разговор на этом должен был завершиться. Однако гостья не уходила.
– Нам ничего не надо, – заверил ее Иван Александрович.
– Я своего брата ищу, – сказала она. – Мирзоев Муродали не тут, случайно, живет?
Несмотря на ужасную тесноту и на то, что нового человека, кроме сарайчика, на ночлег поместить было некуда, Галина Семеновна искренне обрадовалась гостье. Муродали совершенно устраивал Галину Семеновну не только в качестве зятя, но и вообще очень нравился ей как человек. За то короткое время, что они провели под одной крышей, она успела полюбить его прямоту, его силу и ту спокойную уверенность, с которой он брал на себя ответственность за других. Поэтому Мархамат, окруженная гостеприимными хлопотами Галины Семеновны, быстро освоилась и перестала стесняться. Через час после ее появления они уже вместе лепили пельмени, и Мархамат обещала научить Галину Семеновну готовить хушан.
Женька, Катя и Гуля почти с самого утра плескались на озере. Еще вечером Валя пообещала им пойти туда загорать, но утренний переполох вокруг Тетерина переменил ее планы, поэтому девочки отправились на озеро одни. Вернувшись к обеду, они застали на веранде бабушку и незнакомую таджикскую тетю, которая при виде Гулбахор украдкой вытерла набежавшие слезы. Галина Семеновна тут же захлопотала вокруг осоловевших от зноя, уставших от визга, от брызг, от ловли стрекоз и слегка обгоревших на солнце внучек. Оставив свои пельмени, она принялась мазать им плечи сметаной, а те извивались, хихикали и кричали:
– Холодная! Не надо, баба, не надо!
Чужой на этом празднике жизни ощущала себя только Мария. В отличие от Галины Семеновны, она знала, что приехала вовсе не тетя маленькой Гулбахор, а ее настоящая мать. Прекрасно понимая материнские чувства Мархамат, она тем не менее больше переживала за свою сестру, поэтому время от времени выбегала из дома за ворота, чтобы встретить Валю и Муродали, однако те почему-то задерживались в городе. Телефон Валентины почему-то тоже не отвечал.
– Ты чего икру взад-вперед мечешь? – спросил Марию Иван Александрович после того, как она в седьмой или восьмой раз выскочила во двор.
– Я? – переспросила она отца, не найдя быстро, что ответить.
– Ну, ты, ты, кто же еще? И бегает, и бегает.
Иван Александрович покрутил головой, изображая, как она бегает.
– Прижми хвост на минуту. Матери вон помоги.
Мария послушно села на табурет и, забыв про свой маникюр, начала механически чистить картошку. Она с удивлением прислушивалась к тому, что происходило у нее в душе. Раньше – во всяком случае, до этого странного во всех отношениях лета, – она бы ни за что не была так взволнована чужими проблемами, ей вполне хватало своих. Однако теперь, после всего, что случилось, она совершенно отчетливо осознала, какую роль сыграла в жизни своей младшей сестры. Пятнадцать лет назад она была твердо уверена, что Валя просто не имеет права выходить замуж раньше нее. Это было бы против всех естественных законов справедливости, это было бы против здравого и честного смысла, но сейчас, когда рядом с ней о чем-то громко смеялась совсем незнакомая таджикская женщина, которая через несколько минут должна была перечеркнуть практически всю Валину жизнь, весь смысл ее жизни и которой не было бы здесь на веранде, если бы Мария тоже не влюбилась в Тетерина, ей стало окончательно ясно, что она натворила тогда.
За всеми этими трудными мыслями Мария утратила бдительность и все-таки пропустила момент возвращения Вали и Муродали. Ко всем непривычно мучившим ее угрызениям совести добавилось еще и то, что она не смогла предупредить сестру, и та не успела собраться, чтобы как следует принять удар.
Легко взбежав на крыльцо, Валя жадно втянула носом ароматы шипящих на сковороде овощей.
– Мам, так есть охота! Просто умираю…
Ну, а дальше пошло-поехало. Скелеты, которых всегда хватает в любом семейном шкафу, начали один за другим выпрыгивать из своих темных углов и лихо отплясывать на том бледном и некрасивом, что еще вчера было тщательно сберегаемой тайной. Спустя всего минуту после того, как Валя остолбенела при виде сидевшей на веранде Мархамат, выяснилось, что сестра Муродали приехала из Приднестровья, куда она отправилась, не зная, что Мирзоевы уже перебрались к родителям на Озерную.
– Я же просил тебя отправить ей телеграмму! – кричал при всех на Валю Муродали, но та ничего ему не отвечала, понимая, что и это для нее не последнее испытание.
Больше всего в этой нелепой, болезненной ситуации Валя боялась не гнева своего мужа, не чувства вины перед его сестрой и даже, наверное, не приближающейся разлуки с Гулей – ее мучил стыд перед лицом своих родных. Теперь все они должны были узнать, что она солгала им и Гуля ей неродная дочь. Тот факт, что она уже сообщила об этом Марии, ничуть не смягчал ее страданий. Она сделала это, чтобы помочь сестре, когда той было плохо, и связывала это приоткрытие своей главной тайны не столько с Гулей, Мархамат и собой, сколько с Марией. Ей просто хотелось, чтобы та перестала считать свою жизнь совершенно загубленной и неудачной, чтобы она поняла, как несправедливо полагать себя самым несчастным человеком на свете.