Шрифт:
Huset mittemot
Alex Haridi
Бьёрну. Кларе
Пролог
Бывают истории, которые никогда не наскучит рассказывать, пусть даже все уже слышали их по многу раз. История о Джонатане Андерссоне именно такая. В Уддвикене не было ни одного ребёнка, который не знал бы её, и всё же она не переставала будоражить воображение. История эта короткая и не особо мудрёная. Вот она:
«19 октября 1992 года Джонатан Андерссон
Это – факты. Всё произошло именно так и именно в таком порядке. Но дальше история начинала обрастать многочисленными подробностями, и каждый новый рассказчик норовил придумать свою версию произошедшего.
Одни утверждали, что Джонатан завёз свой велосипед в гараж, другие же считали, что он оставил его на лужайке перед домом.
В зависимости от личных предпочтений рассказчика обед Джонатана мог состоять из чего угодно, начиная от хрустящих хлебцев и заканчивая овсянкой, супом из шиповника и вафлями.
Некоторые без колебаний заявляли, что Джонатан, поев, вымыл за собой посуду, в то время как другие были твёрдо уверены в том, что он оставил грязную посуду на столе и, когда его нашли повесившимся на верёвке двумя этажами выше, кухня выглядела так, будто в неё угодила граната.
Даже то, какое именно домашнее задание сделал Джонатан перед смертью, порой тоже становилось причиной ожесточённых споров на школьном дворе. Но все как один утверждали, что, конечно же, это была математика. Как частенько говорил Калле Джоэлю, когда заходил разговор про Джонатана Андерссона: «Если и есть предмет, из-за которого мне самому порой хочется повеситься, так это математика».
Разговор о Джонатане Андерссоне заходил чаще, если Джоэль был поблизости. И не удивительно, ведь он жил как раз напротив ворот дома, в котором повесился Джонатан. Из окон комнаты Джоэля на втором этаже открывался вид на богатую виллу из красного кирпича с побелкой, построенную в конце девятнадцатого века. Лестница из трёх ступеней вела на веранду с двумя римскими колоннами, а на белой входной двери висел массивный дверной молоток в виде позолоченной львиной лапы.
До 19 октября 1992 года во всём Уддвикене не было дома больше и красивее, чем этот. Теперь же это были руины. Пустая оболочка былой роскоши, прятавшаяся в диких зарослях сорняка, заполонившего весь двор и сад. Трава здесь вымахала такой высоты, что при малейшем дуновении ветра её прижимало к земле, а красный кирпич на нижней части фасада едва выглядывал из-под никогда не высыхавшей лужи дождевой воды, которая скапливалась, сбегая из сломанной водосточной трубы во время грозы.
Никто не жил здесь. Никто не жил в этом доме уже много лет, поэтому его прозвали Заброшенным Домом, и все в Уддвикенской школе знали, что над этим местом тяготеет проклятие.
Дети осмеливались бродить только вдоль кованой железной ограды с внешней стороны сада. Некоторые смельчаки, кто постарше – девяти-десяти лет, – забегали за ограду, добегали до дома и, прикоснувшись к кирпичной стене, мигом мчались обратно. А уж о том, чтобы постучать в дверной молоток, даже речи не шло.
Джоэль впервые сделал это в семь лет.
Конечно же, это была идея Калле – только ему в голову могла прийти подобная мысль. В один прекрасный день Калле на перемене заявил, что пришло для этого время, – а когда Калле говорит, что для чего-то пришло время, то так оно и есть.
– Это же твоя идея, – сказал Кристофер. От волнения его голос дрожал, но Калле был безмятежен.
– И что? – только и спросил он.
– ДА ТО! Значит, ты должен идти первым!
Джоэлю, Калле и трем их одноклассникам – Кристоферу, Сэму и Томасу – потребовалось минут двадцать, чтобы дойти от школы до Заброшенного Дома, и ещё по меньшей мере столько же времени ушло на перешёптывания и ругань в кустах у ограды.
Покидая школьный двор, все были твёрдо уверены в том, что первым пойдёт Калле (потому что это была его идея), затем Джоэль (потому что он был оруженосцем Калле), следом Сэм с Томасом (потому что они всё всегда делали вместе) и, наконец, Кристофер (если тот не улизнёт раньше); но теперь Калле отказывался быть первым.
Слишком испуганным он не выглядел – скорее, наоборот, забавлялся происходящим. Заставить его пойти первым или каким-либо ещё было невозможно – Калле никогда не вёлся на поводу у других. И больше всего это раздражало Кристофера.
– Так ты трус, да? – прошипел он.
– А ты? – спросил Калле и так издевательски-нежно улыбнулся Кристоферу, что тот окончательно вышел из себя. – Я всегда иду первым, пусть теперь кто-нибудь другой идёт вместо меня.
– Тогда Джоэль! – крикнул Кристофер и ткнул пальцем в Джоэля, который не проронил ни слова с тех пор, как они покинули школу.
В отличие от Калле Джоэль боялся; вот только не Заброшенного Дома, а того, что скажет мама.
Он ненавидел делать то, что могло заставить его маму разочароваться в нём. А это обязательно случится, если она узнает, что они тут замышляют. Но Калле бы тоже разочаровался, если бы он не пошёл с ним, поэтому Джоэль успокаивал себя мыслью, что, может быть, мама ничего и не узнает. Страх, правда, всё равно не отступал, и с каждой минутой, пока они стояли тут и трепались, становилось только хуже.
Напротив – ворота его собственного дома. Неподалёку возятся в своих садах соседи. Из окна может выглянуть мама. И если они ничего не предпримут в ближайшие пять минут, его застукают. Не кого-то, а именно его.
– Не, – мотнул головой Калле, – не Джоэль. Ты пойдёшь первым.
– Можно жребий кинуть, – предложил Сэм, не любивший ссориться.
– Да, камень, ножницы, бумага, – поддержал друга Томас.
Кристофер вскипел.
– МЫ НЕ БУДЕМ БРОСАТЬ ЖРЕБИЙ!!! ЭТО БЫЛА ИДЕЯ КАЛЛЕ, И ЕСЛИ КАЛЛЕ НЕ ПОЙДЁТ ПЕРВЫМ, ТО Я ИДУ ДОМОЙ!
Джоэль всем сердцем пожелал, чтобы Кристофера поскорее сдуло отсюда. Тогда, возможно, всё отменится. И никто не будет разочарован. По крайней мере, в нём.
Кристофер не ушёл.
– Я собираюсь ВСЕМ рассказать, какой ты трус, – угрожающе прошипел он, но Калле продолжал выглядеть всё таким же безмятежным, как и раньше. Ситуация зашла в тупик.
Почти не отдавая себе отчёт в том, что делает, Джоэль вскарабкался на ограду, перекинул ноги на ту сторону и спрыгнул в высокую траву. Он обернулся и посмотрел на друзей. Всё, чего ему сейчас хотелось, – чтобы они перестали, наконец, ругаться и последовали за ним; но на их лицах он увидел совсем другое – он увидел, что должен умереть.