Дом о семи шпилях
Шрифт:
С этими словами он стал предлагать плотнику значительные суммы денег, если тот соблаговолит дать ему какие-нибудь объяснения, которые помогут отыскать документ о восточных землях. Мэтью Моул долго, говорят, слушал равнодушно эти предложения, но наконец как-то странно засмеялся и спросил, согласится ли мистер Пинчон отдать ему за этот столь важный документ землю, принадлежавшую старому колдуну, вместе со стоявшим на ней теперь Домом с семью шпилями.
Здесь предание, которого я придерживаюсь в своем рассказе, говорит о весьма странном поведении портрета полковника Пинчона. Портрет этот, по общему мнению, был так тесно связан с судьбой дома и таким магическим образом прикреплен к стене, что если бы его сняли, то в ту же самую минуту все здание рухнуло бы и превратилось в кучу пыльных развалин. В течение всего предшествовавшего разговора между мистером Пинчоном и плотником портрет хмурился, сжимал кулаки и подавал другие подобные знаки чрезвычайного раздражения, не обращая на себя внимания ни одного из собеседников. Наконец, при дерзком предложении Мэтью Моула уступить ему Дом с семью шпилями, он якобы потерял всякое терпение и выразил явную готовность выскочить из рамы.
„Отдать дом! — воскликнул мистер Пинчон, в изумлении от такого предложения. — Если бы я это сделал, то мой дед не лежал бы спокойно в своем гробу!“ — „Да он и без того не лежит, если правду толкуют в народе, — спокойно заметил плотник. — Но это дело касается больше его внука, чем Мэтью Моула. Других условий у меня нет“.
Хотя мистер Пинчон находил сперва невозможным согласиться на предложение Моула, однако, подумав с минуту, согласился с тем, что его стоит по крайней мере рассмотреть. Сам он не питал особенной привязанности к дому, и проведенное здесь детство не было для него сопряжено с приятными воспоминаниями. Напротив, по истечении тридцати семи лет присутствие его покойного деда все еще как будто омрачало стены дома, как в то утро, когда он, будучи мальчиком, с ужасом увидел мертвого старика, сидевшего в кресле с нахмуренным лицом. Сверх того, долгое пребывание мистера Пинчона в иностранных государствах, знакомство со многими наследственными замками и палатами в Англии и с мраморными итальянскими дворцами заставили его с пренебрежением относиться к Дому с семью шпилями. Этот дом совершенно не соответствовал образу жизни, какой должен был вести мистер Пинчон, особенно после того, как он получит права на новые земли. Его управитель еще мог снизойти до того, чтобы здесь поселиться, но ни в коем случае не сам владелец огромного имения. Он намерен был в случае успеха вернуться в Англию; по правде сказать, он вообще не решился бы жить в Доме с семью шпилями, если бы его собственное состояние и состояние его покойной жены не начали истощаться. Удайся тяжба о восточных землях, доведенная некогда почти до окончательной победы, тогда владения мистера Пинчона сравнялись бы с каким-нибудь графством и дали бы ему право ходатайствовать об этом титуле. Лорд Пинчон! Или граф Вальдо!
Словом, когда мистер Пинчон обдумал это дело, условия плотника показались ему такими скромными, что он едва мог удержаться от смеха. Ему стало даже стыдно при мысли о столь умеренной награде за огромную услугу, которую ему брались оказать. „Хорошо, я согласен на твое предложение, Моул, — сказал он. — Достань мне документ, который поможет мне выиграть тяжбу, и Дом с семью шпилями — твой!“
Согласно преданию, юристом был составлен формальный контракт между мистером Пинчоном и внуком колдуна, который они подписали в присутствии свидетелей. Другие говорят, что Мэтью Моул удовольствовался частным письменным обязательством, в котором мистер Пинчон ручался своей честью исполнить заключенную между ними договоренность. После этого хозяин дома велел подать вина и выпил по рюмке со своим гостем в подтверждение сделки.
Во время всего их разговора портрет старого пуританина продолжал обнаруживать признаки неудовольствия, но собеседники этого не замечали; только когда мистер Пинчон ставил на стол пустую рюмку, ему показалось, что его нарисованный дед нахмурился.
„Этот херес для меня слишком крепок, он всегда действует на мою голову, — сказал Пинчон, посмотрев с некоторым удивлением на картину. — Когда вернусь в Европу, ограничусь самыми нежными итальянскими и французскими винами, лучшие из них не терпят перевозки“. — „Да, тогда вы сможете пить какое угодно вино и где вам вздумается, — ответил плотник, как будто он был советником в честолюбивых планах мистера Пинчона. — Но, во-первых, сэр, если вы желаете получить известия об этом потерянном документе, то я должен просить у вас позволения поговорить немножко с вашей прелестной дочерью Элис“. — „Ты с ума сошел, Моул! — вскрикнул мистер Пинчон надменно, и теперь уже гнев примешивался к его гордости. — Что общего может иметь моя дочь с таким делом?“
Действительно, эта новая просьба плотника поразила владельца семи шпилей даже сильнее, нежели спокойное предложение уступить ему дом. Несмотря на это, Мэтью Моул упорно настаивал, чтобы к нему привели молодую леди, и даже дал понять ее отцу таинственным намеком, что получить верные сведения о документе можно только посредством такого чистого ума, каким обладала прелестная Элис. Не станем распространяться о всевозможных переживаниях и сомнениях мистера Пинчона. Скажем только, что он наконец велел просить к себе дочь. Он знал, что она находится в своей комнате и занята делом, которое не могло быть тотчас отложено в сторону, потому что в ту самую минуту, когда было произнесено имя Элис, отец ее и плотник услышали печальную и сладостную музыку клавикордов и нежный голос девушки. Но Элис Пинчон явилась к нему немедленно.
Говорят, что великолепный портрет этой молодой леди, написанный одним венецианским художником и оставленный ее отцом в Англии, достался нынешнему герцогу Девонширскому и теперь хранится в Честворте. Если когда-либо и была рождена леди, выделявшаяся из толпы обыкновенных людей какой-то холодной величавостью, так это Элис Пинчон. Но в ней было столь же много женственности и нежности. Благодаря этим достоинствам человек великодушный простил бы девушке всю ее гордость; мало того, он, вероятно, лег бы на ее пути и позволил бы легкой ножке Элис наступить на его сердце, а за это самопожертвование он пожелал бы от нее, быть может, только простого признания, что он создан из тех же самых стихий, как и она.
Когда Элис вошла в комнату, ее взгляд упал прежде всего на плотника, который стоял посреди комнаты. На лице девушки отразилось удивление при виде той силы и энергии, которыми отличалась наружность Моула. Но плотник не смог простить ей этого изумленного взгляда, хотя много нашлось бы людей, которые всю жизнь хранили бы о нем сладкое воспоминание. Видно сам нечистый спутал мысли Мэтью Моула.
„Что она смотрит на меня, как будто я какое-нибудь дикое растение? — подумал он, стиснув зубы. — О, она узнает, что у меня есть душа, и горе ей, если моя душа окажется сильнее ее собственной!“
„Отец, вы присылали за мной, — сказала Элис голосом сладким, как звуки клавикордов. — Но если вы чем-нибудь заняты с этим молодым человеком, то позвольте мне удалиться. Вы знаете, что я не люблю эту комнату“. — „Подождите, пожалуйста, минутку, молодая леди, — обратился к ней Мэтью Моул. — Я окончил дело с вашим отцом, теперь я должен поговорить с вами“. Элис посмотрела на своего отца с вопросительным удивлением.
„Да, Элис, — начал мистер Пинчон не без некоторого смущения. — Этот молодой человек — его зовут Мэтью Моулом — говорит, насколько я его понимаю, что он может с твоей помощью найти известную бумагу, которая была потеряна задолго до твоего рождения. Важность этого документа заставляет меня не пренебрегать никаким возможным — кроме невероятных — средством отыскать его. Поэтому ты меня обяжешь, милая моя Элис, если согласишься ответить на все вопросы этого человека. Так как я остаюсь с тобой в комнате, то ты не подвергнешься никакой грубости с его стороны, и по твоему желанию следствие — или как бы мы ни назвали этот разговор — будет тотчас же прекращено“.
„Мисс Элис Пинчон, — заметил Мэтью Моул с величайшим почтением, но с полускрытым сарказмом во взгляде и в голосе, — без сомнения, будет чувствовать себя вне опасности в присутствии своего отца и под его покровительством“. — „Разумеется, мне нечего опасаться, когда я подле моего отца, — произнесла Элис с достоинством. — Я вообще не понимаю, как может леди, верная самой себе, чувствовать страх в каких бы то ни было обстоятельствах“.
Бедная Элис! Какое несчастное побуждение заставило тебя бросить этот вызов силе, которую ты не в состоянии была постигнуть?
„В таком случае, — сказал Мэтью Моул, подавая ей кресло, причем довольно грациозно для ремесленника, — сделайте одолжение, сядьте и смотрите мне прямо в глаза“.
Элис на это согласилась. Она была очень горда. Не говоря уже обо всех преимуществах ее звания, прелестная девушка сознавала в себе силу (состоявшую в красоте и непорочности), которая должна была сделать ее непроницаемой, если только она не изменит самой себе. Она, может быть, знала инстинктивно, что нечто злое стремится подобраться к ее душе, и не уклонялась от борьбы с ним.