Дом о семи шпилях
Шрифт:
— Во имя неба, — воскликнула Гепзиба, в которой этот поток нежностей со стороны человека в высшей степени жесткого возбудил только сильнейшее негодование, — ради самого неба, которое вы оскорбляете и которое удивляет меня своим терпением, оставьте эти уверения в привязанности к вашей жертве! Вы ненавидите Клиффорда! Скажите это прямо, как мужчина! В эту самую минуту вы лелеете в своем сердце какой-нибудь мрачный замысел против него! Скажите все начистоту! Или, если вы надеетесь преуспеть в нем, скрывайте его до тех пор, пока не восторжествуете! Но не говорите больше никогда о вашей любви к моему бедному брату! Я не могу выносить этого! Это когда-нибудь заставит меня позабыть обо всяком приличии! Это сведет меня с ума! Молчите! Ни слова больше! Иначе я брошусь на вас!
На этот раз гнев Гепзибы придал ей смелости, и она высказала свои истинные чувства. Судья, бесспорно, был человеком уважаемым. Никто не отрицал этого. Среди всех, кто его знал, в общественной или частной жизни, не было никого, кроме Гепзибы да какого-нибудь чудака вроде нашего художника, кто мечтал бы оспорить его право на высокое и почетное место, какое он занимал во мнении света. Да и сам судья Пинчон (надо отдать ему справедливость) не слишком часто сомневался в том, что его завидная репутация не согласовывалась с его заслугами. Поэтому совесть его вторила одобрительному голосу света постоянно, кроме разве что небольшого промежутка, равного пяти минутам в сутки или одному черному дню в год. И однако же, мы не решимся подвергнуть опасности нашу собственную совесть, утверждая, что судья и согласный с ним свет были правы, а бедная Гепзиба со своими предрассудками ошибалась. Весьма вероятно, что в прошлом судьи скрывалось какое-нибудь злое и отвратительное дело, забытое им самим или глубоко погребенное под великолепными столбами его тщеславных подвигов. Мы можем даже предположить, что судья мог совершать дурные дела ежедневно, беспрестанно.
Люди с сильным умом, твердым характером и каменным сердцем чаще всего впадают в заблуждения подобного рода. Это преимущественно те люди, для которых формы всего важнее. Поле их действия лежит в области внешних явлений жизни. Они обладают искусством отхватить и обратить в свою собственность такие грубые признаки достояния, как золото, земли и тому подобное. Из этих материалов и из благовидных дел, совершаемых перед лицом света, такой человек обычно возводит высокое и величественное здание, которое в глазах других людей и в его собственных есть не что иное, как характер человека или сам человек. И что за чудное это здание! Его роскошные залы и ряды просторных комнат вымощены мозаикой из дорогого мрамора; окна до самого потолка пропускают солнечный свет сквозь самые прозрачные стекла; высокие карнизы позолочены, потолки великолепно расписаны, а стеклянный купол, сквозь который видно небо, как бы неотделенное от вас никакой преградой, венчает все. Каким более благородным символом может кто бы то ни было пожелать выразить свой характер? Но, увы! В каком-нибудь темном углу или в стоячей луже воды, прикрытой сверху изящнейшей мозаикой, может лежать полусгнивший и продолжающий гнить труп и наполнять все здание своим мертвенным запахом. Обитатель великолепного дома не будет замечать этого запаха, потому что он долго дышал им. Не заметят его и гости, потому что они будут вдыхать только те драгоценные ароматы, которыми хозяин наполнит свои комнаты. Изредка только случится бывать в этом доме человеку, перед чьим проницательным взором, одаренным печальным даром, все здание растает в воздухе, оставив после себя только скрытый угол, задвинутую засовами конуру с паутиной на двери или безобразную ямку под помостом и гниющий в ней труп. В этом-то мы должны искать истинную эмблему характера человека и дела, которое преображает всю его жизнь, а эта лужа стоячей воды, прикрытая мраморным полом и, может быть, орошенная некогда кровью, — это его жалкая душа!
Что касается судьи Пинчона, то общество не могло не отдавать должное его прекрасным чертам и поступкам, таким как непогрешимость его действий во время заседаний суда, верность общественной службе, преданность своей партии и точность, с какой он соблюдал ее правила; его ревностные речи в качестве председателя одного человеколюбивого общества, его заслуги в садоводстве (он вырастил две особенные породы груш) и в земледелии (он вывел известного пинчоновского быка); его безупречное поведение в течение многих лет жизни; непреклонность, с которой он журил и наконец отверг распутного сына; его старания на пользу общества воздержания; попытки ограничить себя в вине с тех пор, как у него обнаружилась подагра; снежная белизна его белья, чистота сапог, красота трости с золотым набалдашником, покрой фрака и вообще изысканная опрятность его костюма; учтивость, с которой он кланялся, снимал шляпу, кивал или махал рукой своим знакомым на улицах, как богатым, так и бедным; светившаяся на его лице благосклонность, которой он постоянно старался радовать весь мир! Так разве можно найти место для черных красок на портрете такого человека?
И если предположить, что много лет тому назад, в своей ранней и беззаботной молодости, он совершил какое-нибудь темное дело, или даже, что и теперь неизбежная сила обстоятельств могла бы заставить его пойти на одно преступное дело наряду с тысячей похвальных или по крайней мере непредосудительных дел, — то неужели мы стали бы оценивать характер судьи Пинчона по одному этому делу, по этому полузабытому преступлению? Что в этом деле столь тяжелого, чтобы оно перевесило всю ту массу положительных поступков, которые будут положены на другую чашку весов? Эта система равновесия в большом ходу у людей такого сорта, как Пинчон. Жесткий и холодный человек, с решимостью составляющий о себе понятие по отражению своей личности в зеркале общественного мнения, — такой человек редко может прийти к самопознанию другим путем, кроме случайной потери богатства и репутации. Болезнь не всегда еще бывает в состоянии образумить его, как и сам час смерти.
Но мы должны теперь вернуться к судье Пинчону, который стоит перед полной гнева Гепзибой. К собственному своему удивлению, вовсе непреднамеренно она вдруг высказала ему всю ту ненависть, которую питала к нему в продолжение тридцати лет. До сих пор лицо судьи выражало кроткое терпение и почти нежный упрек кузине за ее неистовство. Но когда эти слова были произнесены, взор его стал полон строгости, сознания собственной силы и непреклонной решимости, и вся эта перемена совершилась так естественно и незаметно, что казалось, будто железный человек стоял на этом месте с самого начала, а мягкого человека не было вовсе. Гепзиба почти готова была допустить безумную мысль, что перед ней стоит ее предок, старый пуританин, а не судья, на которого она только что излила всю злобу своего сердца. Никогда еще человек не представлял сильнейшего доказательства приписываемого ему родства, как судья Пинчон в этом случае своим разительным сходством с портретом, висевшим в разговорной.
— Кузина Гепзиба, — сказал он очень спокойно, — пора уже это оставить.
— С радостью, — ответила она. — Отчего же вы не перестанете нас преследовать? Оставьте в покое бедного Клиффорда и меня. Никто из нас не желает от вас ничего больше.
— Я намерен увидеть Клиффорда, прежде чем выйду из этого дома, — продолжал судья. — Перестаньте вести себя как помешанная, Гепзиба! Я единственный его друг. Неужели вы так слепы, что не видите, что без моего согласия, без моих стараний, без моего политического и личного влияния Клиффорд никогда не был бы — как вы это называете — свободным? Неужели вы считаете его освобождение из тюрьмы торжеством надо мной? Вовсе нет, добрая моя кузина, вовсе нет, ни в коем случае! Это было исполнением давнишнего моего намерения. Я вернул ему свободу!
— Вы! — воскликнула Гепзиба. — Я никогда этому не поверю! Он обязан вам только своим заключением в темнице, а своей свободой — Провидению Божию!
— Я вернул ему свободу! — повторил судья Пинчон с величайшим спокойствием. — И я явился сюда решить, должен ли он продолжать ею пользоваться. Это будет зависеть от него самого. Вот для чего я хочу его видеть.
— Никогда! Это сведет его с ума! — воскликнула Гепзиба, но уже с нерешимостью, достаточно заметной для проницательных глаз судьи, потому что, не веря в доброту его намерений, она не знала, что опаснее — уступить или сопротивляться. — И зачем вам видеть этого жалкого, разбитого человека, скрывающегося от людей, которые не любят его?
— Он увидит во мне достаточно любви, если только он в ней нуждается! — сказал судья с испытанной уверенностью в благосклонности своего взгляда. — Но, кузина Гепзиба, вы признаетесь в важном обстоятельстве и как раз кстати. Выслушайте же меня: я хочу прямо объяснить вам причины, заставляющие меня настаивать на этом свидании. Тридцать лет тому назад, после смерти нашего дяди Джеффри, оказалось — я не знаю, обратили ли вы внимание ни это обстоятельство, — оказалось, что имущества у него было гораздо меньше, чем полагали. Он слыл чрезвычайно богатым человеком. Никто не сомневался в том, что он принадлежал к числу первых капиталистов своего времени. Но одной из его странностей — если не глупостей — было желание скрывать настоящий размер своего состояния посредством заграничных банковских билетов, может быть, даже написанных не на его имя, и разными другими средствами, хорошо известными капиталистам, но о которых нет надобности теперь распространяться. По духовному завещанию дяди Джеффри, как вы знаете, все его имущество перешло ко мне, с единственным исключением — чтобы вам был предоставлен в пожизненное владение этот старый дом и небольшой участок земли, относящийся к нему.
— Неужели вы хотите лишить нас и этого? — перебила его Гепзиба, не в силах подавить горький упрек. — Так вот цена, за которую вы готовы перестать преследовать бедного Клиффорда?
— Разумеется, нет, милая моя кузина, — ответил судья с улыбкой. — Да вы и сами должны отдать мне справедливость в том, что я постоянно выражал свою готовность удвоить или утроить ваши средства, если только вы решитесь принять этот знак любви от вашего родственника. Нет-нет! Дело вот в чем. Из несомненно огромного состояния моего дяди, как я вам сказал, не осталось после его смерти и половины — куда там, даже трети, как я после убедился. Теперь я имею основательные причины полагать, что брат ваш, Клиффорд, может дать мне ключ к остальному…