Дом-Привидение, Ракетно-Фабричная Улица, 1
Шрифт:
За несколько вечеров до испытания Генриетты — а может, и за несколько недель, точно сказать трудно, — они все ждали у забора, не появится ли дом-привидение. Генри сказал, что сделает то, чего ещё никто до него не делал. Но никто не верил, что Генри Хвастливый действительно отважится постучаться в дверь дома-привидения; сам Генри верил меньше всех. Однако великое обязательство есть великое обязательство, и когда белый дом, наконец, у них на глазах обрёл свои очертания в саду, Генри завопил, как индеец, ринулся к дому и на какой-то момент, к великому ужасу остальных, исчез из виду.
Точно описать этот момент очень
Бывает, вдруг что-нибудь ляпнешь, а потом сам же и испугаешься; так было и с заявлением Генриетты, что она войдёт в дом.
Произошло это примерно так: мальчики болтают про дом-привидение что в голову взбредёт во время игры в мячик на пыльном дворе фабрики, и вдруг Генриетта слышит своё собственное заявление, что теперь настала очередь её испытания на смелость и она хочет войти в дом, если только это возможно.
Когда до неё дошло, что же такое сорвалось у неё с губ, она чуть не описалась, но, разумеется, уже было поздно. А сейчас, когда она прислонилась к ограде дома и солнце печёт её затылок, девочка пока что видит лишь пустой сад, в котором густые кусты и тёмные кроны деревьев отбрасывают дрожащие тени, и совсем ничего не чувствует. Раньше она иногда задумывалась, что чувствовал первый космонавт перед тем, как взлететь на космическом корабле, но теперь она, кажется, знает это.
— Ты точно уверена? — спрашивает Альбин.
— Конечно, — врёт Генриетта.
Макс скребёт свою большую, наголо остриженную голову, похожую на картофелину. Крупные капли пота стекают по его выпуклому лбу, норовя попасть в выпученные глаза, но он успевает стереть их своими толстыми, как сардельки, пальцами.
— Чёрт, что за лето! — вздыхает он. — Что за день сегодня? Воскресенье? Или вторник? А месяц какой? Чёрт. Это лето никогда не кончится. Оно длится уже десять лет. Не хочу жаловаться, но я, наверное, умру от теплового удара, не дождавшись осени. Чёрт! Вы хоть когда-нибудь видели такое лето? Я уже не могу вспомнить, что такое осень или зима. Помните, зимой с неба падают такие белые штучки? Или мне это приснилось? Эй, мне это приснилось, что ли?
— Я не верю в осень, — говорит Генри и задумчиво предсказывает: — У нас больше не будет школы. Школа всегда начинается осенью, а осень больше не наступит, поэтому и школы не будет.
— Мы можем прийти сюда завтра, — снова делает попытку Альбин, — нам незачем торопиться.
— Я сделаю это сегодня, — настаивает Генриетта.
Втайне ей хотелось бы, чтобы Альбин взял её на руки и унёс отсюда, чтобы она не приближалась к этому ужасному дому. И она знает, что он бы так и сделал, если бы она его попросила. Но она знает также, что не может отступиться от своего заявления, что должна
— Наверно, это вообще самое долгое лето, — снова принимается за своё Макс. — И самое жаркое. Хоть раз, вообще, был дождь? Я что-то не припомню. Чёрт, у меня внутри, кажется, сейчас всё сварится. Эй, Генри, а из тебя говно выходит не варёное?
— Заткнись, — ругается Генри, разозлившись на его болтовню, и бьёт кулаком по толстому предплечью. Слышится мягкий бумс. Макс, хныча, потирает ушибленную руку и наконец затихает.
— Ну, я пошла, — торжественно говорит Генриетта.
Альбин делает движение, и на какое-то мгновение кажется, что он хочет её обнять. Но он лишь желает ей удачи, довольно скованно.
Генри пытается насмешничать, но сквозь его ухмылку прорывается страх, а может, даже и немножко уважения. Генриетта замечает, что Макс не смеет даже взглянуть в сторону дома. Он готов жрать тухлое мясо и копошащихся червей, но такое ему не по силам. Макс фальшиво насвистывает и с тоской поглядывает в другой конец Ракетно-фабричной улицы, где все родители в этот момент производят пиротехнические пакеты.
Генриетта поднимает юбку и лезет через ограду в сад.
Ей чудится, что посреди изнуряющей жары на неё дохнуло поразительно холодным сквозняком. Вот мелькнуло что-то большое и белое, может, это дом уже появился? Только сейчас она заметила, как уже поздно, — здесь царят сумерки, и темнеет с коварной быстротой. Скоро свет дня скроется в укромных уголках среди деревьев и кустов, его вберёт в себя тёмная садовая земля.
Она бросает быстрый взгляд в сторону компании, ища ободрения в задумчивых глазах Альбина, и начинает отдаляться от ограды, направляясь в сторону пока ещё невидимого дома.
Вокруг неё снова мелькают белые всполохи; холод больно кусает её худенькое тело и особенно ощутимо щиплет больную ногу. Она прищуривается — и вот он, дом, большой, белый и совсем реальный: она видит даже неровности в окраске стен. Генриетта замирает, когда пропорции вдруг искажаются, а цвета приобретают дымчатую чужеродность. Деревья вытягиваются к сероватому, в трещинках, зернистому небу, и хотя Генриетта бежит к дому со всех ног, ей кажется, что он с каждым шагом удаляется от неё.
Генриетта испуганно скулит. Теперь она понимает, почему Генри ничего не захотел рассказывать о своём испытании на смелость. Всё это невозможно постичь, даже самому себе не объяснишь, не говоря уже о том, чтобы облечь это в слова и угостить других, как конфетами из пакетика. Генриетта чувствует, как у неё кружится голова, как слабеют и подкашиваются ноги, ладони и ступни уже совсем заледенели.
Путь длинный, длиннее, чем казалось с улицы, но потом она, запыхавшись, всё же добирается до дома. Он высится перед ней до самых облаков, она останавливается и задирает голову.
Вон там, в окне, фигура, похожая на могущественное божество или, может, — если хорошо присмотреться, — на юную девушку.
Девушка (если это действительно девушка) смотрит из окна дома-привидения и ждёт. Она ждёт чего-то определённого. Её ожидание ощутимо почти физически, это, скорее, осязаемый предмет, как кресло-качалка или жаркий день, а не только как некое внутреннее состояние.