Дом с привидениями
Шрифт:
– А, Манджура! Здравствуй! – ответил Лазарев рассеянно. – Ты что, разве здесь живешь?
Мне стало еще обиднее: Марущак не только познакомился с Лазаревым без меня, он даже не сказал Валериану Дмитриевичу, кто первый направил его к нему.
– Здесь. Видите, вон там, в белом флигеле, – сухо ответил я и только собрался уходить, как за спиной у меня раздался спокойный, знакомый голос отца:
– Может, ты все-таки пообедаешь?
– Я не хочу, тато. Я уже обедал.
– Где же ты мог обедать, Василь? – спросил отец, улыбаясь. – В каком таком ресторане?
– И совсем не в ресторане. Я у…
– Ну, невелика беда. Пообедаешь еще раз. Пойдем, – сказал отец.
Когда мы уходили, я слышал, как Лазарев сказал Марущаку:
– Итак, договорились – после занятий?
– Приходите обязательно. Будем ждать! – ответил Марущак.
«Зачем я ему нужен? – медленно шагая вслед за отцом по траве, думал я. – То молчал-молчал и укорял меня, а теперь нежности пошли – обедать позвал. Нужна мне его нежность!»
Широкая спина отца с выступающими лопатками покачивалась в такт движению, край белой рубашки был запачкан типографской краской.
– Между прочим, Василь, – сказал отец, оборачиваясь, – меня интересует: в какое время ты успел пообедать со своим Петькой? Я недавно проходил по Заречью и зашел к ним. А Петька говорит: «Почему, скажите, Василь не заходит ко мне? У меня дело к нему есть». Ты бы зашел, Василь.
Отец снова припер меня к стене.
– Молодой человек! Молодой человек! – послышалось сзади. Нас догонял Марущак. – Товарищ Манджура, – спросил он у отца, – ничего, если я твоего хлопца задержу?
– Только недолго, а то и так его обед уже простыл, – разрешил отец и направился к лестнице флигеля.
И только он скрылся во флигеле, Марущак спросил:
– Василь, кто тебе рассказывал о привидениях?
– А что?
– Да ты не бойся, мне просто интересно.
– Маремуха говорил…
– Он твой приятель или как?
– Приятель.
– А ты не можешь у него порасспросить, от кого он это слыхал? Только, знаешь, осторожненько так, между прочим.
– Могу.
– Только не налетай особенно, пусть сам все расскажет. Понятно? Значит, расспросишь?
– Расспрошу.
– Ну и ладно. Валяй тогда обедай!
За обедом, поедая чуть теплый густой гороховый суп, я все никак не мог догадаться: знает тетка, куда делись ложки, или нет? Пока я обедал, отец, сняв покрывало, улегся на кровать и взял газету. Он читал газету, шурша газетными листками, и за все время не проронил ни одного слова. Тетка тоже молчала. Не то они повздорили, не то вдвоем рассердились на меня. Так и не поняв ничего, я доел сладкую пшенную кашу с холодным молоком и потихоньку вышел на крыльцо.
Из окон курсантского общежития доносилась веселая песня:
Так громче, музыка, играй победу:Мы победили – и враг бежит…Гони его!Так за союз рабочей молодежиМы грянем громкое ура! ура! ура!Как я завидовал сейчас курсантам! Я завидовал тому, что они старше меня, я завидовал их веселью. Ну почему я не родился лет на семь раньше! И с петлюровцами мне бы удалось повоевать, и, может, меня где-нибудь ранили бы в бою, и был бы я, наверное, комсомольцем. А так что?
В эту минуту на дереве запел скворец.
Как только мы переехали сюда, я заметил, что под крышей флигеля свили себе гнездо скворцы. Они изредка залетали туда, юркие, рябенькие, с темно-синим отливом. А недавно я уже слышал писк птенцов. С каждым днем птицы пищали все громче; когда подлетал к гнезду старый скворец, они высовывали из дыры в стене желтые клювы, и каждый из них норовил первым ухватить принесенного червяка. Целыми днями из-под крыши слышался громкий писк: лишь к вечеру, когда солнце скрывалось за кладбищем, накормленные досыта птенцы затихали, а довольные и усталые старики-скворцы взлетали на соседнюю акацию и начинали петь. Вот и сейчас какой-то из них затянул свою вечернюю песню. Сквозь редкую листву акаций я видел черную грудку птицы, задранный кверху тоненький и дрожащий его клюв. Скворец то передразнивал иволгу, то запевал соловьем, то свистал, как чиж, то чирикал совсем по-воробьиному. Он пел все громче и надрывистее, стараясь перекричать голоса курсантов. Я загляделся на скворца и не заметил, как ко мне подбежал Петька Маремуха. Он запыхался и покраснел.
– Я… меня не пускали к тебе… Насилу уговорил… часового… Давай…
Я глядел на Петьку и ничего не понимал.
– Давай… побежали.
– Куда?
– Ты ничего не знаешь?.. Побежали…
– Да куда, скажи?..
– Борцы приехали! – выпалил Петька.
Этих слов было достаточно, чтобы я, забыв обо всем, побежал за Петькой на улицу.
Уже за воротами Петька на ходу бросил:
– Я не знаю, когда начало. Может, в десять, а может, в девять. Но если в девять часов, тогда опоздали.
– А где борются?
– В клубе совторгслужащих.
– Много?
– Ой, много!.. И Али-Бурхан… И Дадико Барзашвили… Все…
– А билеты?
– Не журись!
– Верно, самые дорогие остались?
– Не журись, я говорю!
– Хорошее дело – не журись!
– Есть билеты… Понимаешь? – радостно сообщил Петька, едва поспевая за мной. – Один борец, Лева Анатэма-Молния, здоровый такой… тише, не беги так… здоровый такой… принес до папы ботинки чинить… Увидел меня и говорит: «Хочешь, хлопчик, на борьбу пойти?» Я говорю: «На какую борьбу?» Он говорит: «Как, разве у вас афиш еще нет?» Я говорю: «Нет». Он говорит… тише, Васька… он говорит: «Вот негодяи, еще не выклеили афиши, – говорит, – сбора не будет…» Тише… И дает мне сразу три контрамарки. «На тебе, – говорит, – приходи в клуб, посмотри, как я положу чемпиона Азии Али-Бурхана. А за это, – говорит, – скажи всем своим знакомым, что мы приехали… И выступаем у совторгслужащих».
– А ты сказал?
– Спрашиваешь! Целый день бегал, говорил, всем хлопцам сказал… До Сашки Бобыря на Подзамче бегал…
Не верилось – правду ли говорит Петька? Стриженный под польку, с большими мясистыми ушами, он бежал вприпрыжку рядом со мной по тротуару и тяжело сопел.
– А где контрамарки? – спросил я.
– Есть… есть…
Петька залез в карман штанов, потом в другой и остановился.
– Погоди, где ж они? – бледнея, спросил он.
Мне даже показалось, что мокрая прядь волос зашевелилась на Петькином лбу, но тут Петька подпрыгнул и быстро сунул два пальца в кармашек рубашки. Он вытащил оттуда сложенную вдвое розовенькую бумажку.