Дом с привидениями
Шрифт:
– А теперь спи! – скомандовал Петька.
– Что это стучит, Петро? – спросил я, отдышавшись.
– «Мотор» стучит. Что стучит… Спи!
– Какой мотор? – не понял я.
– Ну, двигатель на «Моторе» – не знаешь?
– Почему двигатель?.. Где я… А совхоз?
В эту минуту в палату вошла в таком же белом халате, как у Петьки, моя тетка Марья Афанасьевна. Высокая, седая, она в халате была похожа на врача. Маремуха бросился к ней.
– Марья Афанасьевна, смотрите, он уже хочет вставать. Я ему говорю, чтобы он еще спал, а он меня не слушает.
– Надо закрыть окно. Уже проветрилось, –
– Не надо, пусть так! – пробормотал я вяло, растягивая слова, и опять крепко, надолго впал в забытье.
Очнулся я снова только глубокой ночью. Тетки и Маремухи возле меня не было, высоко под потолком горела синяя электрическая лампочка. На стуле возле моей постели дремала, облокотившись обеими руками на столик, какая-то незнакомая женщина в белом халате.
За открытым окном, у самой стены дома, чуть слышно шевелились ветви клена. За ними, в просветах между листьями, перемигивались звезды – теплая осенняя ночь стояла на дворе. Город спал, там, за окнами, давно замолк двигатель на заводе «Мотор», давно спал на топчане у себя дома Петька Маремуха, давно спали мои родные.
Теперь, ночью, я почувствовал, что, наверно, буду жить, хотя все еще болела нога, болела раненая грудь; стоило немного пошевелить шеей – острая боль пронизывала насквозь череп. Я осторожно высвободил из-под одеяла руку и чуть слышно провел пальцами по лбу. Вся голова была забинтована. На виске пальцы мои нащупали короткие колючие волосы. Я понял, что попал в больницу и что меня, когда я был без сознания, остригли. Хотелось поговорить с кем-нибудь, спросить, как я попал сюда, что со мной, но никого уже рядом не было. Несколько минут я лежал с широко раскрытыми глазами, уставившись в потолок. Я силился припомнить все, что случилось со мною, но скоро устал и опять заснул до утра.
КАК МАРУЩАК ЛОВИТ БЕЛУЮ МОНАХИНЮ
Каждое утро, прежде чем уйти на работу, меня навещал отец. Он смотрел подолгу на меня. Я все еще не мог выносить его пристального взгляда: сразу вспоминалась история с ложками, и я отворачивался. Отец ни о чем меня не расспрашивал – видно, все уже знал. Каждый раз приносил он мне яблоки из сада совпартшколы и интересные книжки из библиотеки. Придет, узнает, как я себя чувствую, и уйдет советоваться с врачами.
В эти дни я понял, как дорог мне отец, как дорога мне Марья Афанасьевна, как дорог толстяк Петька Маремуха. Но странное дело: стоило мне только начать расспрашивать у них, что было дальше в ту ночь, когда я ночевал под стогом, все они, словно уговорившись, бормотали: «Потом, потом». Только один отец четко и ясно сказал: «Выздоравливай поскорее, Василь, тогда все узнаешь!» Видно, доктора приказали им не тревожить меня понапрасну воспоминаниями о той страшной ночи, когда я стрелял в бандитов.
Прошло несколько дней. Как-то вечером я лежал один в пустой маленькой палате, вслушиваясь, как хлопцы гоняют на площади перед «Мотором» футбольный мяч. В больничном коридоре послышались гулкие торопливые шаги, и на пороге палаты появились Никита Коломеец и Марущак. Никита так загорел за те дни, что я лежал в больнице, что я не сразу узнал его. Халат ему дали не по росту, очень большой, черная, стриженная наголо голова Коломейца смешно торчала из свободного воротника халата. Рослый, плечистый Марущак в щегольских сапогах и халате до коленей смотрел на меня, улыбаясь. Давно я его уже не видел – с той поры, как уехал на работу в совхоз. И мне было особенно приятно видеть его сейчас здесь.
Никита оглядел палату, покрутил носом и, шумно придвинув стул, сказал:
– Э, да у тебя, брат, здесь шикарно! Сам Керзон никогда не спал в такой палате.
– Лучше, чем на балконе? – спросил я.
– Балкон – это дикая природа джунглей, – ответил Никита. – А здесь, гляди, цивилизация. Морс – это здесь дают пить или домашний?
– Здесь дают. Больничный, – сказал я.
– А мне как раз пить хочется очень! – сказал Никита. – Можно? – И, не дожидаясь ответа, он поднес к губам стакан морса.
– Оставь, Никита! – прикрикнул на Коломейца Марущак. – Парень раненый лежит, ему, может быть, каждую минуту пить захочется, а ты его грабишь.
– Пей, пей, Никита, – поспешно сказал я. – Морса я могу получить сколько захочу.
– Ну вот видишь, я же сказал – цивилизация! – обрадовался Коломеец и, чмокая, стал пить морс.
Худой выпуклый его кадык зашевелился. Коломеец даже глаза зажмурил от удовольствия.
– Хорошо! – сказал он, облизываясь. – Шикарно! Надо, пожалуй, и мне лечь в больницу, чтобы меня поили бесплатно морсом.
– Морс дают только тяжелобольным, Никита, – сказал я как можно более спокойно. – А тебя в больницу не возьмут, как бы ты ни просился.
– Почем ты знаешь? А может быть, и взяли бы? – беспечно сказал Коломеец. – Вот если бы я в ту ночь пошел с тобой к молотилке, и меня, наверное, подбили бы. Хотя нет… – добавил он важно. – Я бы скорее их уложил. И не одного, а всю компанию.
– А я что – разве кого-нибудь уложил? – спросил я, поднимаясь.
– Здравствуйте! – Коломеец засмеялся. – Совершил, можно сказать, подвиг, а теперь незнайкой прикидывается.
– Да я ничего не знаю, Никита. Я же как упал там, на баштане, так только здесь и пришел в сознание.
– Нет, в самом деле ничего не знаешь? – переспросил Коломеец.
– Ну конечно, ничего! – подтвердил я.
– Ну так мы тебе сделаем информацию. Ты не возражаешь, товарищ Марущак? – обратился Коломеец к молчавшему Марущаку.
– Вали рассказывай, а я помогу! – согласился Марущак.
Бандиты, в которых я стрелял, шли издалека: их послала из Бессарабии на советскую сторону на помощь атаману Сатане-Малолетке разведка сигуранца.
Сатане-Малолетке в те дни, когда мы все работали в совхозе, приходилось очень круто.
В город на усиление охраны границы прибыла из Москвы ударная группа по борьбе с бандитизмом. В ней были самые смелые, испытанные чекисты. Худо пришлось бандитам! Почти каждую ночь из ворот управления погранотряда и окружного ГПУ один за другим выезжали в соседние леса небольшие отряды ударников-чекистов. Верхом, в кожаных куртках, с тяжелыми маузерами в деревянных кобурах, ударники мчались на сильных, выносливых конях по мостовым сонного города. Подковы их коней звонко стучали под аркой Старой крепости. Выехав за город, на мягкие проселочные дороги, ударники пропадали в ночной мгле, и только в одном доме на Семинарской улице, из которого они выезжали, знали цель их поездки, знали их конечный маршрут.