Дом с семью шпилями
Шрифт:
В свои лучшие годы — потому что все-таки существовало темное предание, что он был… не молод, но по крайней мере моложе, чем сейчас, — дядюшка Веннер считался человеком не слишком сметливым. Действительно, о нем можно было это сказать, потому как он редко стремился к успехам, которых добиваются другие люди, и всегда принимал на себя в житейских делах ничтожную и смиренную роль. Но теперь, в престарелом возрасте — потому ли, что его умудрил опыт долгой и тяжкой жизни, или потому, что его слабый рассудок не позволял ему прежде оценить себя по достоинству, — этот человек всерьез претендовал на ум. В нем время от времени обнаруживалась, так сказать, некая поэтическая жилка: то был мох и пустынные цветы на его маленьких развалинах; они придавали прелесть тому, чтобы могло назваться грубым и пошлым
Этот-то патриарх и предстал теперь перед Гепзибой в старом синем фраке, который напоминал современные моды и, вероятно, достался ему после раздела гардероба какого-нибудь умершего пастора. Что касается его штанов, то они были из толстого пенькового холста, очень короткие спереди и висевшие странными складками сзади, но неплохо сидели на его фигуре, чего нельзя было сказать об остальном его платье. Например, его шапка совсем не сочеталась с костюмом. Дядюшка Веннер казался сотканным из лоскутков разных эпох с их разными обычаями.
— Так вы и в самом деле принялись за торговлю? — обратился он к Гепзибе. — Всерьез принялись? Что ж, я очень рад. Молодые люди не должны жить праздно, впрочем, так же, как и старые, до тех пор пока ревматизм не одолеет. Он постоянно мне о себе напоминает, и я подумываю года через два оставить дела и удалиться на свою ферму. Она вон там; знаете, большой кирпичный дом — рабочий дом, как его еще называют. Но я сперва хочу потрудиться, а потом уже уйти на покой. Очень, очень рад, что вы тоже взялись за дело, мисс Гепзиба!
— Благодарю вас, дядюшка Веннер, — с улыбкой сказала Гепзиба, потому что она всегда чувствовала расположение к этому простоватому и болтливому старику. — В самом деле, пора и мне взяться за дело! Хотя, можно сказать, что я начинаю тогда, когда должна была бы закончить…
— Не говорите так, мисс Гепзиба, — возразил старик. — Вы еще молоды. Мне сдается, я еще совсем недавно видел, как вы малюткой играли у дверей дома! Чаще, однако же, вы сидели на пороге и смотрели с серьезным видом на улицу; вы всегда были серьезным ребенком — даже тогда, когда едва еще доставали до моего колена. Я до сих пор будто вижу вас ребенком перед собой и вашего дедушку в его красном плаще, и в белом парике, и в заломленной шляпе. Вижу вот, как он с тростью в руке выходит из дома и важной походкой идет по улице! У старых джентльменов был важный вид… В лучшие мои годы сильного в городе человека обыкновенно называли джентльменом, а жену его — леди. Я встретил вашего кузена, судью, минут десять назад, и, несмотря на то, что на мне, как видите, старое отрепье, судья снял передо мной шляпу, как мне показалось. По крайней мере он поклонился и улыбнулся.
— Да, — произнесла Гепзиба с какой-то невольной горечью в голосе. — Мой кузен Джеффри считает, что у него очень приятная улыбка.
— А что? Это и в самом деле так! — ответил дядюшка Веннер. — И это чудесно, потому что, с вашего позволения, мисс Гепзиба, Пинчоны никогда не слыли ласковыми и приятными людьми. С ними невозможно было заговорить. Но почему, мисс Гепзиба, — если позволите старику такую смелость, — почему бы судье Пинчону при его средствах не зайти к вам и не попросить тотчас закрыть вашу лавочку? Конечно, для вас в этой торговле есть выгода, но для судьи — ровным счетом никакой!
— Не будем об этом, дядюшка Веннер, — холодно попросила Гепзиба. — Впрочем, я должна сказать, что если я и решилась зарабатывать себе на хлеб, то виной этому отнюдь не судья Пинчон. Он также не заслуживал бы порицания, если я, — прибавила она несколько ласковее, вспоминая привилегии старости и простой фамильярности дядюшки Веннера, — если бы я окончательно убедилась в том, что мне нужно удалиться вместе с вами на вашу ферму.
— Да, моя ферма — недурное местечко! — воскликнул старик добродушно, как будто в этом плане было что-то невероятно радостное. — Большой кирпичный дом… Особенно для тех, кто найдет там старых приятелей, как вот я. Меня давно уже к ним тянет, особенно в зимние вечера, потому что скучно одинокому старику дремать часами напролет без единого товарища, кроме горящей на очаге головни! Многое можно сказать в пользу моей фермы — как в летнюю, так и в зимнюю пору. А возьмите вы осень — что может быть приятнее, чем проводить целый день под теплым солнцем на куче бревен с таким же старичком, как я сам, или, пожалуй, с каким-нибудь простаком, который умеет только лениться и балагурить? Право, мисс Гепзиба, я не знаю, где бы мне было так спокойно, как на моей ферме, которую называют рабочим домом. Но вы — вы еще молоды — вам нечего думать о ней. На вашу долю может выпасть что-нибудь получше. Я в этом уверен!
Гепзибе показалось, что во взгляде и в тоне ее почтенного друга есть что-то особенное. Она смотрела пристально ему в лицо, стараясь угадать, какая тайная мысль — если только она была — сквозит в его чертах. Люди, оказавшись в отчаянном положении, часто тешат себя надеждами, которые тем великолепнее и фантастичнее, чем меньше у них в руках остается твердого материала, для того чтобы вылепить какое-нибудь вполне резонное ожидание благоприятной перемены. Так и Гепзиба, строя планы торговли, постоянно питала в душе надежду, что фортуна устроит ей какой-нибудь необыкновенный сюрприз. Например, дядя, отплывший в Индию пятьдесят лет назад и пропавший без вести, может вдруг вернуться, сделать ее утешением своей глубокой и очень дряхлой старости, украсить ее жемчугом, алмазами, восточными шалями и тюрбанами и завещать ей свое несметное богатство. Или член парламента, глава английской ветви ее рода — с которой старшее поколение по эту сторону Атлантического океана не имело никаких сношений в течение последних двух столетий, — может написать Гепзибе, чтобы она оставила ветхий Дом с семью шпилями и переехала жить к родным в Пинчон-холл. Впрочем, по важным причинам она не смогла бы принять это приглашение. Поэтому гораздо вероятнее, что потомки Пинчона, которые когда-то переселились в Вирджинию и стали там богатыми плантаторами, узнав о жалкой участи Гепзибы, пришлют ей вексель в тысячу долларов с обещанием высылать по стольку же ежегодно. Или великая тяжба о наследстве графства Вальдо может, наконец, быть решена в пользу Пинчонов, так что, вместо того чтобы торговать в лавочке, Гепзиба построит дворец и будет смотреть из его высочайшей башни на холмы, долины, леса, поля и города, составляющие ее владения.
Таковы были некоторые из фантазий, которыми она давно уже утешалась. Под их влиянием попытка дядюшки Веннера ободрить ее озарила странным торжественным светом убогие, пустые и печальные комнаты ее ума. Но или старик ничего не знал о ее воздушных замках — да и откуда ему было знать, — или ее пристальный, нахмуренный взгляд прервал его приятные воспоминания, как могло бы случиться и с человеком похрабрее, — только дядюшка Веннер вместо того, чтобы приводить еще более веские доводы благоприятного положения Гепзибы, счел за благо снабдить ее несколькими мудрыми советами касательно ее нового ремесла.
— Не давайте никому в долг! — Таким было одно из его золотых правил. — Никогда не принимайте векселя! Хорошенько пересчитывайте сдачу! Серебро должно иметь чистый звон! Отдавайте обратно английские полупенсы и медную монету! На досуге вяжите детские чулочки и рукавички! Заправляйте сами для своей лавочки дрожжи и пеките сами пряники!
Пока Гепзиба силилась переварить жесткие пилюли его глубокой мудрости, он в заключение своей речи привел два следующих, по его мнению, весьма важных, совета:
— Встречайте своих покупателей с веселым видом и улыбайтесь им со всей любезностью, подавая то, что они попросят! Залежавшийся товар, если вы подадите его с добродушной, теплой, солнечной улыбкой, покажется им лучше, чем самый свежий, но сунутый в руки с суровым видом.
На это последнее изречение бедная Гепзиба ответила таким глубоким и тяжелым вздохом, что дядюшка Веннер чуть не отлетел в сторону, как сухой листок от дыхания осеннего ветра. Оправившись, однако, от смущения, он опять подался вперед и прошептал ей с особенным чувством, которое отразилось на его старом лице: