Дом с видом на Корфу
Шрифт:
В этот момент мне позвонили. Я покинула зал на цыпочках и присела в холле на диванчик. Следом за мной вышла испанка с черными настырными глазами.
– Ноги гудят, – сказала она и вытянула вперед крепкие лодыжки. – Кофейку бы сейчас…
– Слушай, – встрепенулась я, – я знаю одно местечко за углом…
Джерома Клапку Джерома моя новая подруга, видно, не читала, но идею ухватила мгновенно. Засунув блокнот в сумочку, она встала и вдруг, словно колеблясь, показала пальцем в сторону выставочного зала: надо бы предупредить…
«Ну вот», – разочарованно подумала я – и ошиблась.
–
«Наш человек», – радостно поправила я саму себя и закивала:
– Конечно, не бросать же Карлоса!
Минут через сорок, подкрепленные, мы вернулись на выставку.
– Я пойду первым, – сказал настоящий мужчина дон Карлос и заглянул в дверь, просвечивая ушами. Угол наклона тех частей тела, которые были обращены в нашу сторону, наглядно демонстрировал, что наши компаньоны все еще изучают рукописи в низких стеклянных витринах.
– Серьезные люди, – вздохнул испанец.
– Особенно Патрик, – добавила Марго. – Он буквально каждое слово за Сарой записывает!
Патрик, а странное, согласитесь, имя для сицилийца, действительно расположился неподалеку от нас на кожаном диванчике и, будто не замечая коловращения народа вокруг него, озабоченно водил ручкой в блокноте. Завидев нас, он поспешно прикрыл ладонью исписанный листок и встал во весь свой немаленький рост.
– Мне пора. – Он кивнул так вежливо, что шевелюра, как занавес, упала на лоб, и скорым шагом направился к стеклянному выходу.
– Интересно, – протянула марго, глядя на удаляющуюся прямую спину, – а что это он не забрал из гардероба плащ и шляпу?
Скажу по совести, от современного искусства, особенно после новейших событий, меня тошнит. Да и раньше тошнило, но раньше меня о нем не заставляли говорить.
Пользуясь случаем, я решила устроить себе что-то вроде проверочного теста. В конце концов, если в галерее Тейт не отличают шарлатана от художника, то где? Вот, думаю, посмотрю и наконец определюсь.
Сегодня Сара была не в штанишках, а в юбочке, но основному цвету не изменила.
Выстроив нас в ряд, она проверила, нет ли среди вверенного ей коллектива дальтоников, поправила произношение у тех, кто умудрился вставить слово, и задала сакраментальный вопрос:
– А как отличить искусство от не-искусства?
Немка сделала шаг вперед:
– Если оно производит впечатление – значит, искусство.
– Впечатление, влияние, резонанс! – немедленно расширила Сара ее словарный запас.
– А если на одних людей производит, а на других нет никакого резонанса? – ловко ввернул новое слово Патрик. Сегодня на нем была рубашка с большими манжетами.
– Даже если на одного производит – значит, оно! – Чешский профессор дал современному искусству большую фору, все задумались и разошлись.
Мы с Марго и Карлосом выбрали тот этаж, где рас-полагался буфет. Скажу сразу: лучшее, что мы увидели в галлере Тейт, – это был вид из окна буфета. Мост Миллениум тонкой проволочной линией перелетал Темзу. С высоты, откуда мы глядели, он казался таким хрупким, что становилось непонятно, как мы вообще решились по нему идти. Одним концом, как стрелкой часов, мост указывал на собор Святого Петра, а другой закрывали от нас стройные громады набережной.
Про дона Карлоса не скажу, а мы с Марго все-таки сползли с табуретов и пошли добывать свой культурный багаж.
Белая стена на входе в зал изображала из себя полотно. на ней, одной линией, как на детских рисунках, был выведен силуэт города: крыши, трубы, окна. над всем этим, пришпиленные стрелами, висели настоящие чучела ворон.
– Наверное, что-то экологическое, – догадалась Марго. – Типа, городская жизнь вытесняет, не дает развернуться бедным воронам. Англичане ведь знаешь как ценят своих ворон!
– Примитивно рассуждаешь, – отрезала я. – Прочти лучше, что написано на табличке: это распятая свобода.
Марго еще раз уважительно взглянула вверх, где, свесив клювы, грустно висели вороны, и покачала головой: глубоко копают.
Самый большой зал занимали три узких ящика длиной приблизительно с гроб. Расположены они были, как бы сходясь у одной точки и веером расходясь в разные стороны. Собралась небольшая очередь. Я встала за невысоким кряжистым дядькой со шкиперской бородкой. Дождавшись своей минуты, посетитель должен был нагнуться и последовательно заглянуть в глазок типа дверного, который был врезан в торце каждого гроба. Выражение лица разогнувшегося шкипера было смутно. Он развел руками, то ли стесняясь признаться, что ничего не понял, то ли не желая оставаться в дураках в одиночестве. Придерживая рукой спину, я заглянула в глазок современному искусству. маленькая светящаяся точка блестела в конце первого ящика, во втором она разгоралась до размеров теннисного мячика, а в третьем сверкала во весь объем.
– Может, этот свет в конце тоннеля? – неуверенно предположила Марго. Я даже спорить не стала.
По общему виду третий зал напоминал школьный музей: модель самолета, старый приемник и ящик, накрытый бурым полотнищем. Я не удержалась и прочитала объяснение. Оказалось даже интересно. Автор композиции, знаменитый, между прочим, немецкий художник, фамилию которого я, конечно, не запомнила, был ни много ни мало, а ветеран последней войны.Его самолет, чья модель как раз и стояла на табуретке, был сбит в Крыму. Пилот не погиб, что ясно следовало из самого факта композиции, но попал в руки к татарам. Сердобольные татары обмазали его бараньим жиром (видимо, все, что у них было, чтобы уберечь раненого от замерзания) и накрыли одеялом. Вот это-то одеяло и татарское сало, как было написано на табличке, я ни слова не придумала, и стали музами в его дальнейшей художественной карьере.
На этом мы с Марго решили закруглиться. Стараясь не смотреть по сторонам, мы прошмыгнули мимо искалеченных мужских торсов, трехносых квадратных тетенек и вышли в холл. Наши компаньоны почти в полном составе пополняли свой словарный запас.
– В конце концов, – заметила толерантная швед-ка, – я приехала совершенствовать английский, и мне все равно, что обсуждать, хоть и эту лабуду.
– Как вы можете! – вспыхнула библиотекарша. – Я тоже сначала не понимала, но сейчас в этих залах почувствовала наконец, как волнует меня современное искусство, как возбуждает!