Дом Счастья. Дети Роксоланы и Сулеймана Великолепного
Шрифт:
– Нет, что вы?!
Непонятно, чего Джихангир испугался больше, того, что недовольством может обидеть радушного хозяина, в которого был влюблен уже по уши, или того, что рыжеволосая Мадина больше не придет.
– Значит, понравилась?
– Да, очень.
Глаза Мустафы смотрели на брата с насмешкой, но это была какая-то не обидная насмешка, почти лукавство.
– Еще хочешь?
Джихангир не знал, что ответить, промолчал. Брат кивнул:
– Но это потом, а сейчас ешь и давай поговорим без женщин.
Что за разговор
Почувствовав себя свободным, Джихангир раскрепостился и вдруг оказался на удивление интересным собеседником, он много знал, обладал прекрасной памятью, перестав смущаться, легко облекал свои мысли в слова. Мустафа с интересом смотрел на младшего брата. Пожалуй, этот сын Хуррем ему нравился. Помимо ума и образованности у Джихангира были два неоценимых качества: он не соперник для Мустафы в борьбе за престол, а еще, кажется, без ума от старшего брата, готов для него на все.
Мустафа читал брату стихи поэта Мухибби.
– Ты знаешь такого?
Джихангир качал головой:
– Нет, никогда не слышал, но он мне очень нравится.
– И тебе никогда не говорили, кто это?
– Нет.
– Это наш с тобой отец.
– Что?!
– Да, Повелитель творит под именем Мухибби, только его стихи лежат в списках, никто не читает. Когда-то он писал стихи моей матери, теперь пишет твоей.
Сказал просто, словно и не гневался на такую замену и словно стихи для Махидевран султан писал совсем недавно, а вот теперь по какому-то недоразумению сменил объект поклонения, но все должно вернуться на круги своя.
Джихангир почувствовал одновременно неловкость за Роксолану, отнявшую у Махидевран внимание Повелителя, и восхищение братом, который не держит ни на кого зла из-за этого.
Вообще, чем больше он узнавал Мустафу, тем больше влюблялся в брата и становился преданнейшим его сторонником.
Казалось, Мустафу, блестящего, замечательнейшего Мустафу нисколько не волнует сама необходимость ожидания своего звездного часа. Он ждал спокойно и уверенно, и эта уверенность не была самоуверенностью, и Мустафа, и все его окружавшие, с ним знакомые не допускали иной мысли, что кто-то другой может стать следующим султаном.
Это успокоило душу Джихангира, потому что с детских лет он только и слышал о соперничестве, о том, что ставший султаном непременно применит закон Фатиха и убьет братьев, а Мустафа вон и не собирается так поступать, это все глупые выдумки, мать зря переживает. Она просто незнакома со старшим шехзаде, иначе тоже полюбила бы его.
Кажется, Джихангир так и сказал, впрочем, он не был уверен, потому что ему снова стало легко, настроение поднялось, тело не ощущало не только боли, но и собственного веса. Он даже боялся, что улетит от дуновения ветерка. В голове туман,
Джихангир попытался объяснить брату, что Роксолана вовсе не кровожадна, она просто не знает, какой Мустафа хороший, иначе полюбила бы его всей душой! Кажется, даже заявил, что султаншу непременно нужно пригласить в Амасью, потому что Амасья похожа на самого шехзаде Мустафу – такая же прекрасная и гостеприимная.
Мустафа только посмеивался.
А потом снова откуда-то взялась та рыжеволосая, и все закружилось и в голове и перед глазами. Джихангир пытался оправдываться перед братом:
– Мустафа, я… я не могу…
И сквозь пелену слышал его поощряющий смех:
– Не стесняйся, женщины существуют, чтобы доставлять нам удовольствие.
И снова все кружилось и проваливалось в омут, но какой! Его несла волна невиданного блаженства. В голове что-то взрывалось и рассыпалось на тысячи разноцветных осколков, приводя в восторг. Кажется, он кричал, выныривал из этого райского небытия, снова и снова сжимал в объятьях тело гурии, снова уносился на волнах блаженства…
Приходил в себя, опухший, с остановившимся взором, оживал, когда брат звал к себе, снова сидел с ним за богато уставленным яствами столом, что-то пил и проваливался в негу и блаженство.
И было все равно, вынырнет ли вообще. Выныривать уже вовсе не хотелось, тем более, девушки стали две. Сначала Джихангир решил, что у него двоится в глазах, потом различил – одна та самая рыжая, вторая темноволосая, но тоже красивая и горячая.
Из Трабзона приезжали с вопросом, как скоро бейлербей намерен вернуться в свой город. Джихангир, едва живой после ночной оргии с двумя красавицами сразу, еще не выпивший спасительную чашу с новой порцией наркотика, а потому сердитый, отмахнулся:
– Не знаю.
Он уже потерял счет времени, не представлял, сколько дней и ночей провел вот так – днем за беседой с Мустафой, а ночью между двумя гуриями. Собственно, шехзаде уже вообще не отличал день от ночи, горели свечи, звучала музыка, читались прекрасные строчки стихов, нежные пальчики проводили по его плечам, телу, и он снова проваливался в волны блаженства.
Трабзон? При чем здесь Трабзон? Зачем ему Трабзон?
Слухи о ежедневных оргиях братьев не могли не дойти до Махидевран, она пришла к сыну.
Нет, непохоже, чтобы Мустафа был одурманен наркотиками, как о том твердили евнухи. Но она увидела лежавшего, казалось, бездыханным Джихангира, ужаснулась:
– Что с шехзаде?!
Мустафа усмехнулся:
– Просто устал и спит. Ничего, сейчас придет в себя и будет требовать своих гурий на ложе.
– Мустафа, это опасно, слухи могут дойти до Повелителя.
– Я ничего плохого не делаю.
– Ты даешь шехзаде наркотики. Это опасно для его здоровья, Джихангир не слишком крепок.