Дом Счастья. Дети Роксоланы и Сулеймана Великолепного
Шрифт:
– На всякий случай.
– Какой случай, Баязид?!
Но шехзаде лишь сверкал белозубой улыбкой и блестел глазами:
– Женщины не обижены, госпожа.
Как ей иногда хотелось в шутку отхлестать взрослого сына по спине прутом, как это делал ее отец с ее старшим братом!
Но ругать Баязида бесполезно, тот смеялся в ответ, изворачивался и продолжал жить по-своему. Непостижимый, вольный и привязанный одновременно, Баязид никому не переходил дорогу, никому не был опасен, а потому жил в свое удовольствие, участвовал в походах, если султан звал, охотился, любил женщин, плодил детей. Кажется, даже он сам не
– Все мои, чужих не держу.
Сулейману было удобно с таким сыном, этот не доставлял никаких неприятностей, а потомство? Что ж, его можно и содержать.
Однажды Баязид, хитро усмехнулся:
– Когда брат затеет уничтожить мое потомство, ему придется потрудиться, чтобы всех выловить.
Меньше всего в семье повезло Джихангиру.
Он болел всегда, с самого рождения. Казалось, младшего шехзаде никто и не помнил здоровым.
Роксолана родила последнего сына после большого перерыва, до того все дети шли один за другим, словно ждали не могли дождаться своей очереди в ее чреве, даже рождались недоношенными, но за жизнь цеплялись и вырастали крепкими. Умер только Абдулла, но и тот от оспы, от которой нет спасения ни больным, ни здоровым, ни слабым, ни самым сильным.
Джихангира же Хасеки родила через пять лет после Баязида, когда казалось, Аллах больше не даст детей. Но это не Аллах не давал, просто после Баязида повитухи в один голос твердили, что лоно изношено пятью детьми, что нужно применять средства, чтобы не рожать так часто.
Она никогда бы не решилась такого делать, ни одна религия не приветствует противление зачатию детей, заставила только мысль о том, что, погибнув при рождении следующего ребенка, осиротит, а значит, вынесет смертный приговор всем остальным. Детям ненавистной гяурки нет места на этом свете, их участь будет незавидной.
Роксолана давным-давно, еще со времени рождения первенца Мехмеда гяуркой не была, приняла ислам, чтобы сына не могли упрекнуть верой матери. Не пожалела, Бог един для всех, он понял, что не ради выгоды, не ради славы или власти веру сменила, а ради спокойствия детей. Спокойствия так и не было, и гяуркой ее продолжали звать даже после того, как хадж совершила. Должны бы ходжи звать, а звали гяуркой. Людские языки часто несправедливы.
Маленького Джихангира просто проглядели. Роксолана, болея сама, доверила сына приставленным валиде нянькам, а те вместо того, чтобы развивать не слишком крепкого малыша, ограничивали того в движениях, туго пеленали и кормили, как взрослого. Когда Роксолана взяла все в свои руки, то ахнула – мальчик был слаб, словно и не жилец вовсе, зато имел огромный животик и кривую спину.
Она видела таких еще дома в Рогатине, тоненькие, словно тростиночки, детишки с огромными животами перебирали ножками-палочками и без конца ныли, прося кушать. Но то были дети семьи, побиравшейся на паперти, их и держали такими ради людской жалости. А здесь султанский сын, шехзаде, у которого не то что еды, золота столько, что весь Рогатин купить можно.
Зейнаб помогла, малыша сумели подправить, но спинка так и осталась кривой, его позвоночник уже изогнулся. По Стамбулу пополз слух: у проклятой ведьмы горбун родился! Не было у Джихангира горба, только спина
Как же это больно, не физически больно, к этой боли Джихангир привык и ее не замечал, а морально – знать, что ты худший. Во всем: физически искалечен и не можешь все делать так же легко, как красавцы-братья, тебе труднее даются науки, потому что проклятая боль все время отвлекает, а еще ты последний в очереди на трон, что означает безусловный приговор.
Жизнь Мехмеда омрачена постоянным соперничеством со старшим братом Мустафой, на жизни остальных лежит вот эта печать: предрешенности. Но у тех хоть какая-то цель есть, а Джихангир всегда один и никому не нужен.
Когда пришло время самому осваивать азы правления, куда султан отправил младшего сына? Не в Манису или далекий Караман, с которых начинали другие братья, а в Трабзон. Правда, это родина самого Сулеймана, но ведь отец Сулеймана тогда еще шехзаде Селим был своим отцом в Трабзон сослан.
Неужели это и для Джихангира ссылка?
За что? За то, что родился больным и спину повредили еще в младенчестве? Но его ли в том вина?
За то, что неугоден своим искореженным телом, оскорбляет взор Повелителя?
Но ведь этого его кровь от крови, плоть от плоти.
Джихангир не привык спорить, он даже не спросил, почему отправляют так далеко, просто уехал, почти не попрощавшись.
А Сулейман хотел как лучше, у него самого о Трабзоне остались только хорошие воспоминания (от детства они всегда такие), хотел, чтобы сын увидел, с чего начиналась жизнь отца. Объяснить не получилось, да он и не слишком старался, закружили другие дела.
Джихангир в Трабзоне не слишком спешил основываться, жил, как получалось, словно чувствуя, что это ненадолго, и утешая себя тем, что в этом городе проживал, будучи сосланным, дед, будущий султан Селим Явуз.
Джихангиру не грозило когда-нибудь заслужить такое прозвище, Грозным он не был вовсе, любил поэзию, философию, любил птиц…
Жил в одиночестве, хотя и среди свои придворных. Они кланялись, старались угодить, помочь, как могли, поддерживали беседы, часто умные, но это были чужие люди. Джихангир страшно тосковал: семья далеко, а он один в Трабзоне.
Потому, когда от шехзаде Мустафы приехал гонец, Джихангир страшно удивился. Он всегда восхищался старшим братом, мечтал быть похожим даже не на отца или деда, а именно на Мустафу. Старший сын Сулеймана впитал в себя все самое приметное от предков. Говорили, что он очень похож на прадеда – султана Баязида, который всем взял – и удалой статью воина, и блеском двора, и умением нравиться всем.
Как же Джихангир хотел быть на него похожим! Всегда хотел, еще мальчишкой.
Мустафа уехал править Караманом совсем юным, лет четырнадцати. В таком возрасте получить своих советников, казначея, евнухов… свой гарем… Джихангир родился позже, а потому видел брата только во время его коротких визитов в Стамбул, но видел всегда со стороны. Мустафа приезжал словно покрасоваться, он не снисходил до бесед с младшими братьями, а уж с Джихангиром тем более. Что мог сказать пусть и разумный, начитанный, но увечный Джихангир? О чем беседовать блистательному Мустафе с ничтожным младшим выродком ненавистной Хуррем?