Дом Слотера [= Зов смерти]
Шрифт:
Я стоял на верхней площадке лестницы, настороженно прислушиваясь, пытаясь представить, как она скользит наверх, чтобы встретить меня, теплая и трепещущая, окруженная голубой дымкой. Кларисса.Я быстро закрыл глаза, зубы скрипнули, и на какую-то долю секунды я почувствовал, что цепенею от ужаса. На какую-то долю секунды я стал свободен.
Но, со следующим вздохом, я был снова порабощен. Я стоял неподвижно, ощущая себя частью дома, словно балки или окна. Я дышал его дыханием, слышал в себе его беззвучное сердцебиение. Мы слились,
Если в те мгновения я потерял душу, она стала частью пустоты и безмолвия, что окружали меня, пустоты, которую я не мог ощутить, и безмолвия, которое я не мог почувствовать. Я был отравлен, опоен бесплотным присутствием прошлого. Больше я не был живым существом. Я был мертв во всем, лишь телесные функции удерживали меня от полного забвения.
Тихо, бесстрастно, мысль о самоубийстве проплыла у меня в мозгу. Она сразу же исчезла, всколыхнув не более чем равнодушное одобрение. Мысли продолжали жить за пределом жизни.
И нынешнее существование было не более как слабая преграда, я мог повалить ее легким прикосновением острого лезвия, крохотной каплей яда. Я стал хозяином жизни, поскольку мог увидеть ее разрушение с полным безразличием.
Ночь. Ночь! Когда она придет? Я услышал свой слабый, охрипший голос, выкрикивающий в тишине:
– Почему день длится так долго?
Слова эти вновь потрясли меня, ибо Сол уже говорил их. Что за чудовищная сила владела мной? Я пытался разрушить ее власть, но на последнем усилии соскальзывал обратно.
Соскальзывал, чтобы обнаружить, что опять нахожусь в странной летаргии, которой управляло само зло на тонкой грани между жизнью и смертью. Я висел на ниточке над преисподней, где копошилось то, что ранее было от меня скрыто. Теперь я мог видеть и слышать, я властен был перерезать эту нить. Или спокойно висеть до тех пор, пока она не разорвется, прядь за прядью. Я мог дождаться, пока станет совсем нестерпимо, затем разом покончить со всем, перерезать нить и освободиться, ринуться в темноту, где она и подобные ей оставались навечно. Тогда бы я мог получить ее сводящую с ума жгучесть. Может, это была ее холодность? Хотя бы ее поддержку. Я мог бы длить вечно мгновения с нею и смеяться над механическим миром.
Я размышлял, не стоит ли смертельно напиться, чтобы не приходить в сознание до ночи.
На одеревеневших ногах я спустился вниз и долго сидел перед каминной полкой, глядя на ее портрет. Я не знал, сколько прошло времени, это меня и не волновало. Улыбнулась ли она мне тогда? Да, глаза ее сияли, как сияли они в сумраке. Вновь тот запах. Нет, не приятный, однако в нем чувствовалось нечто возбуждающее, мускусное и отвратительное одновременно.
Кем для меня был Сол? Мысль заполнила мой мозг. Он не был родственником. Он был чужаком, из другого общества, другой плоти, другой жизни. Я ощущал к нему совершенное безразличие. Ты ненавидишь его, сказал голос в моем мозгу.
И тут все распалось, как хрупкий карточный домик.
Эти слова вызвали такой бунт в сокровеннейшей части моей души, что внезапно глаза мои прояснились, будто пелена рассеялась. Я огляделся, голова моя резко дергалась. Господи, что же я все еще делаю в этом доме?
Дрожа от болезненного страха, я вскочил и побежал наверх одеваться. А проходя в зале мимо часов, я, вздрогнув, увидел, что шел четвертый час.
Пока я одевался, нормальные ощущения мало-помалу возвращались ко мне. Я чувствовал холод пола под ногами, почувствовал голод и жажду, услышал глубокое молчание дома.
Все нахлынуло на меня. Я понял, почему Сол хотел умереть, почему он так ненавидел день и с таким неистовым нетерпением ожидал ночи. Теперь я мог бы объяснить это ему, он понял бы, потому что сам испытал все.
И когда я сбежал вниз, я подумал о покойниках дома Слотера, столь оскорбленных немыслимым проклятием, что они пытались утащить в свой нескончаемый ад живых.
Кончено! Кончено! – ликовала моя душа, когда я закрыл за собой входную дверь и устремился сквозь нависавший дождь в больницу.
Я не видел позади себя тени, скорчившейся на крыльце.
VIII
Когда женщина за больничной конторкой сказала мне, что Сол выписан за два часа до моего прихода, я был слишком ошеломлен, чтобы говорить. Я вцепился в стойку, уставившись на медсестру, и будто со стороны слушал, как говорю ей, что она, должно быть, ошиблась. Мой голос звучал хрипло и неестественно. Женщина покачала головой.
Я навалился на стойку, вся энергия улетучилась. Всхлипы рвались из моего горла, когда я повернулся и увидел, что все глядят на меня, когда я делал нетвердые шаги по кафельному полу. Все кружилось. Меня качнуло, я чуть не упал. Кто-то поддержал меня под руку и спросил, все ли со мной в порядке. Я что-то пробормотал в ответ и потащился прочь, даже не заметив, кто это был – мужчина или женщина.
Я вышел. Лило сильнее, и я поднял воротник пальто. Где он? Вопрос горел в моем мозгу, и ответ пришел быстро, слишком быстро. Сол вернулся в дом. Я был в этом уверен.
Я пустился бежать по темной улице, вдоль троллейбусного маршрута. Я миновал бесконечные кварталы. Помню только дождь, бьющий меня по лицу, и проплывающие серые здания. На улицах ни души, а все такси были заняты. Становилось темнее и темнее.
Ноги подкосились, и меня качнуло к фонарному столбу. Я уцепился за него, боясь упасть в сточную канаву, наполненную мутной водой.
Отвратительный лязг раздался у меня в ушах, я взглянул и пустился вслед троллейбусу, догнав его у следующего квартала. Протянув кондуктору доллар, принял сдачу. Я висел, схватившись за черную ременную петлю, качаясь взад и вперед с механическим постоянством, душа моя наполнялась мукой при мысли о Соле, одном в доме ужаса.
Теплый спертый воздух салона вызывал тошноту в желудке. В ноздри лез запах плащей и влажной одежды, людей, застигнутых дождем, запах истекающих водой зонтов и промокшей клади.