Дом, в котором… Том 3. Пустые гнезда
Шрифт:
Рука распухла и адски болит. Пробую пошевелить пальцами и тут же понимаю, что не стоило. Кого-то в этой свалке вырвало. Частично на меня.
– Пошли, помогу тебе отмыться, – Рыжая берет меня за чистый рукав, направляя к двери.
Мы перебираемся через завалы перевернутых столов, стульев и разбитых абажуров. Лорд, с ногами сидящий на стойке, хмуро кивает мне. Кажется, здесь побывали все. И все НЕ ЗЕЛЕНЫЕ! От этого просто устаешь.
В душевой кабинке (с недавних пор терпеть их не могу) пробую объяснить Рыжей, что произошло. Без особого успеха, потому что и сам ничего не понимаю. Она слушает, намыливая мне голову, так что я ее не вижу и реакции на свой рассказ отслеживать не могу.
– Габи не выдумывает про беременность?
– Почем я знаю. Если беременные ведут себя как психи, наверное, нет.
Ее ежевичные глаза словно в слезах оттого, что я смотрю на них сквозь воду.
– А остальные?
– Они просто сразу же подключились. Как будто так и было задумано.
Она сует под струю мою майку, встряхивает – и на кафель падает бритва
– Слушай, а если это были бы парни, ты бы достал ее?
– Наверное. Откуда мне знать? Таскаешь их на себе с утра до ночи, а когда надо, вечно забываешь достать. Вот Мертвецу, тому и доставать не понадобилось бы. У него бритва всегда в руке. Не знаю, каким образом.
– Что же вы ими не воспользовались, ни ты, ни он?
Я убираю с глаз волосы, чтобы лучше видеть ее, когда она говорит такие вещи.
– Имеешь в виду, попугать? Они бы все равно не поверили.
За пределами кабинки Шериф ревом скликает всех «участников цирка» на Могильный прочес.
– Я хочу, чтобы ты понял, – Рыжая полощет под душем мою майку. Ее собственная уже настолько же мокрая, и шорты тоже. – Что они могли убить вас. Запросто, – договорив, в первый раз смотрит мне в глаза. – Этого не случилось не потому, что они вас пожалели.
– Ну это-то я как раз понял. Только не понял, за что.
– И не поймешь.
Я держу пострадавшую руку на весу, подальше от себя и от стен. Приходится все время следить, как бы чего не задеть. Это мешает мне сосредоточиться на нашем разговоре. Это и голос Шерифа, топающего по умывальной и стучащего в кабинки.
Рыжая не совсем права. Что-то я понял там, в Кофейнике, только сейчас мне трудно поймать свое понимание. Это бывает довольно часто. Знание сидит в тебе, а ты его не замечаешь, пока как следует не встряхнет, и тогда понимаешь, что ждал чего-то такого уже давно. Но почему, все равно не узнаешь.
И занудно вертится в голове, что Новый Закон, наверное, никогда бы не приняли без моего участия. Хотя это как раз абсолютно не имеет значения.
Дверца отъезжает, пропуская голову Викинга.
– Всем велели бежать в Могильник, – докладывает он. И расплывается в похабной усмешке: – Я не помешал?Рыжая решает проводить меня до Могильника. В коридоре тишь и благодать. Тащимся, расцвечивая путь лужами, большими и малыми. Рыжая выжала майку перед тем, как напялить ее на меня, но с подола опять капает, из каждой штанины струятся ручьи, и кеды смачно почавкивают. В первый раз я в таком виде средь бела дня, водяной да и только, и Рыжая не лучше.
– Как ты думаешь, что сейчас творится в Могильнике? – спрашиваю, предвкушая наше с Рыжей там появление.
– И не надейся, что я туда войду.
Меня тормозят и слегка отжимают с краев.
– Ненавижу всякого рода акции, – сообщает Рыжая, поднимаясь с корточек.
– Что же ты меня не переодела? И как ты, в таком случае, уживаешься с Шакалом? Видала его с коллекцией выдранных волос? Только не говори, что живешь не с ним. Где любой из них, там и он.
Она не отвечает. Не любит говорить со мной о четвертой. Не знаю, отчего это так. Но не любит, и все.
Малиновая майка мало что течет, так еще и красится. Под ней я весь в разводах цвета зари или павианьей задницы. Ассоциативное мышление у меня развито, поэтому сначала представляю себя, истекающего кровью, а потом Соломона, что всегда следует одно за другим. Свою нелегальную подвальную Крысу.
Толстые, дрожащие щеки, затравленный взгляд и эта его поганая астма. Полторы свечки до послезавтра, фонарик, куча газет. Хорошо, что я отнес ему ночью пожрать. Может, и хватит на сегодня. Спускаться в подвал с поврежденной рукой я не намерен, вот уж нет. И пусть мне не рассказывают о крысах и их повадках. Держал я настоящую крысу. Не из белых, а самую что ни на есть доподлинно серую. С ней можно было спать ложиться. Кормишь с рук, и все. Никаких подвохов. Но Человек – совсем другое дело. Корми не корми, а близко не подходи. Тем более, если нездоров.Зачем мне это было нужно? Жалостливый я или глупый? Приятно, когда самый страшный враг во всем от тебя зависит, живет, как настоящий грызун, и света белого не видит. Вот, наверное, ответ. Мне это просто нравится.
– Ты чего помутнел? – спрашивает Рыжая. – Только что был веселее.
– Думаю о своем моральном облике.
Она кивает. Ни ободряющего словечка. Согласна, что есть от чего мутиться? Наверное, так. Лучше не спрашивать, потому что врать не станет. «Заслужить твое уважение – главное для меня». Никогда я ей этого не скажу. Такое не принято говорить вслух. Пусть хоть трижды сестре. Я и без того слишком многое ей говорю. Она знает про меня почти все, я про нее – почти ничего. Потому что про свои дела она молчит. Еще с тех пор, как пыталась отучить меня хныкать, когда больно, хотя так и не отучила окончательно. В нашем тандеме она старшая, а старшие сестры вытирают, конечно, младшим братьям носы, но плакать в жилетку бегут к кому-то другому. Это невозможно бесит, а поделать ничего нельзя. Она со мной нянчилась, значит, я для нее подросший младенец, мой месяц старшинства по календарю – пустой звук. Диктат, если вдуматься. И я, наверное, никогда не узнаю, плачет ли она в жилетку Лорду. Мне бы хотелось, чтоб у нее была такая жилетка для плача, надетая на чье-то тело, хотелось бы знать, что Лорд для нее – не еще одно дитятко, но про них мне знать не положено. А то вдруг затопаю в приступе ревности и начну, поскуливая, хватать ее за
– Я пошла. А ты не садись в Могильные кресла, если не хочешь получить от Пауков по шее.
Поворачивается и уходит, мокрая, как искупанная белка, а я кричу ей вслед:
– Будет сделано, шеф! – и заскакиваю в Могильную дверь.
Пауки Крыс не выносят ни в каком виде, особенно мокрых и в больших количествах. Поэтому обрабатывают нас первыми и очень оперативно.
Шериф чертыхается и слепит всех своим золотым клыком. Я ухожу унося загипсованную руку и ворох колес в кармане, чуя, что мне полегчало уже и без них. Я один такой в Доме, кому от Могильника на душе веселее. Знаю, что извращение, а поделать ничего не могу. Да и не хочу, наверное. Я здесь вырос, только что не родился. Так что всякие высокие слова про Родину: «Благослови наш теплый хлев!» – и все такое прочее у меня переводятся, скорее, на Могильник, чем на Дом в целом. Я в него, конечно, не рвусь, но при случае обязательно забегаю. И заживает на мне здесь все, как на кошке, потому что я этого места не боюсь и не схожу с ума, как некоторые, от пребывания в нем. По идее, должно быть наоборот, ведь никого в Могильнике столько не кромсали, сколько меня, но в природе вообще все странно устроено, и логики никакой ни в чем на самом деле нет.
Я не знаю, кто остался долечиваться из чужих, из моих оставляют только Гибрида. Меня и Мертвеца отпускают сразу. Наверное, из-за нашей с ним славы неунывающих покойников, которым в могилах не лежится. Хорошо быть неординарной личностью.
Мы уединяемся в общем сральнике и сверяем нашу добычу. И у него, и у меня порядочная горсть колес, не каждому послеоперационному столько отсыпят.
– Держись, – говорю я Мертвецу. – Тут целое состояние, если по пустякам не тратить.
– А у меня ничего и не болит, – сообщает он. – Как ни странно.
Мне завидно, потому что у меня как раз болит, и сильно болит, и неизвестно, получится удержаться или нет.
– Удивляюсь, как это ты ничего там не спер, – говорит Мертвец. – Хотя да, у тебя же рука не действует.
Я молчу, потому что приметил кое-что неприятное. Затаившийся под одним из умывальников пакет фирмы «Феникс». Забился под сливную трубу и думает, наверное, что его там не видно. Как будто этот ядовито-синий цвет может с чем-то слиться. Гнусные скомканные мешки преследуют меня повсюду. Не знаю звука отвратительнее, чем шорох катящегося за тобой по пятам пакета. Который, якобы, гонит ветер. Черта с два. Ветер тут вообще не при чем. Конечно, там, где он есть, они ведут себя наглее, но иногда нападают и в абсолютно безветренных зонах. После того как во дворе один особо липкий и пыльный экземпляр спикировал откуда-то сверху прямо мне на лицо и разлегся на нем, полуприлипнув, в виде карнавальной маски, я стал очень нервным на этот счет.
Любимое место сбора у них под крыльцом. Там они обычно, шебурша, гоняются друг за другом кругами, как перекати-поле, и там же устраивают засады, потому что выходящий на крыльцо меньше всего ожидает, что из-за перил вылетит пакет, норовящий прилипнуть к любой открытой части тела. Они и сбитые не успокаиваются. Единственный способ борьбы – придавить их камнем, что не так-то просто, ведь они улетают очень резво, а дотрагиваться до них противно.
Сине-белые «Фениксы», которыми заполонен весь Дом и его окрестности, потому что эта фирма – основной поставщик всякого дерьма вроде зубной пасты, кремов и туалетной воды, особенно коварны. Я уже научился отличать их по шелесту. Он почему-то громче, чем у других пакетов. Поэтому, завидев одного из них, спрятавшегося под раковиной, я настораживаюсь и сразу перестаю слышать бормотание Мертвеца.
– Черт, – говорит Мертвец, проследив мой взгляд. – Враг не дремлет, да?
Молча киваю. Как раз в этот момент пакет делает неуловимый выпад и замирает, сообразив, что переоценил свои возможности. Мы с Мертвецом шарахаемся.
– Погоди, – шепчет Мертвец, хватая стоящую у двери швабру, – не нервничай, сейчас я с ним разберусь, – и сгорбившись, на цыпочках ковыляет к мойке.
Пакет остается неподвижен. Мертвец крадется, как заправский индеец с копьем, крадется и крадется, потом бросается вперед и пригвождает пакет шваброй к полу. Раздается отчаянный хрусткий шелест.
Я отворачиваюсь.
– Все, – говорит Мертвец. – Ему кранты! – и поднимает швабру с нанизанным на нее лоскутом «Феникса».
Мы поджигаем его, спускаем пепел в унитаз и трижды сливаем воду. Потом с облегчением закуриваем.
– Спасибо, – говорю я Мертвецу. – Век буду помнить, что ты для меня сделал.
– О чем разговор, – отмахивается он. – Я и сам их терпеть не могу. Особенно тех, что по ночам летают.
Всосавшись в сигарету, он съезжает по стене. Становясь еще зеленее. Очки здесь не при чем, да их на мне и нет. Просто у Мертвеца такой цвет кожи – нерекламный. И от каждой ерунды меняется в худшую сторону. Например, от курения. Его давно предупредили, что он помрет от первой же затяжки, с тех пор он экспериментирует ежедневно и все бесится, что его надули.
Хотя у меня с ним уговор. В тот день, когда я приду к нему во сне, он бросает курить. Но тогда-то уж точно будет поздно, так что все это только слова, для успокоения нервов. Есть у меня такая странная привычка – навещать во сне будущих покойников. Я прихожу к ним, когда они спят, сажусь на кровать и ничего особенного не делаю, но они потом очень скоро помирают. Не люблю об этом распространяться, не то совсем житья не станет от всяких психов, и без того еле отделался от старой клички. Утешаюсь тем, что бывают у людей привычки и похуже.