Дом, в котором… Том 3. Пустые гнезда
Шрифт:
Я смотрю в глаза, обведенные зеленой тушью, и вижу в них радужную воронку коридора, уводящую куда-то… еще не ступив в этот коридор из несказанных слов, которые различаю, как шепот, знаю – он заканчивается дверью. Запертой дверью, за которой прячется некто, хорошо мне знакомый. Кого я узнаю по запаху, даже не открывая двери. Я делаю шаг…
– Не смей влезать в меня! – визжит Химера, и я еле успеваю уклониться от скользнувших в сантиметре от моего лица изумрудных ногтей.
– Эй, полегче! – Лорд перехватывает ее руку. – Хватит с нас и одного незрячего.
– А пусть не лезет в меня! – Химера извивается, пытаясь вырвать у Лорда руку. – Скажи, чтобы не делал этого! Пусть уберется сейчас же!
– Уходи, Сфинкс! – просит Лорд, борясь с Химерой. – Пока я ее держу! Слышишь?
Я встаю и как лунатик иду к люку, где меня дожидается нелепо одетый Горбач. Дожидается, свесив вниз босые ноги и болтая ими в воздухе.
– Ну что, спускаемся? – спрашивает он, вскакивая. Достает из кармана веревку и пропускает ее сквозь ременные петли у меня на джинсах. – Это на всякий случай. Вдруг не удержу.
Бреду по коридору, тупо уставившись перед собой. Что-то мешает идти. Сообразив, что именно, я останавливаюсь, и тут же в меня врезается запыхавшийся Горбач.
– Эй, Сфинкс, я тебе кричу-кричу, ты что, не слышишь? Так и намерен гулять на поводке? – он освобождает меня от страховочной веревки, сматывает ее и прячет в карман. – Что случилось?
– Ничего. Задумался.
– Ну ты и задумался! Ладно, я – обратно. Надо
Он исчезает, а я иду дальше, до самой нашей спальни, зайдя в которую, сажусь на пол перед дверью и гляжу, как Толстый странствует под кроватью, гудя и собирая пыль.
Я смотрю на него так долго, что он успевает пересечь подкроватное пространство, выползти на середину комнаты, опрокинуть стул и попробовать на вкус все, что с него упало.
Потом возвращаются Лорд с Горбачом.
Горбач успевает как раз вовремя, чтобы вытащить из пасти Толстого чей-то носок. Лорд бросает на стол полотенце и сообщает, что в Доме отключили холодную воду.
– Зачем ты это делал? – спрашивает он меня. – Зачем тебе понадобилась ее исповедь?
– Кажется, это и меня касается, – говорю я. – Не пойму пока, каким образом, но это имеет ко мне какое-то отношение. И мне это не нравится.
Лорд пристраивается на краю кровати, стягивая через голову цветастый балахон.
– Плюнь, – предлагает он. – Забудь. Тошнотворная история.
– Он не может, – говорит Горбач. – Не знаю, о чем вы, но Сфинкс не успокоится. По глазам видно.
Нанетта пробует спикировать ему на голову, оскальзывается на каске и, оскорбленная до глубины души, плюхается на пол.
– Как ты это делаешь? – спрашивает Лорд. – Мне казалось, она вот-вот скажет все, что ты хочешь знать.
Я закрываю глаза.
– Это было летом, – говорю я.
Химера об этом не сказала, но я догадался. Почему мне не следует знать, кто это был? Потому что он тоже боится меня? Я ведь почти поймал его. Теперь я угадаю и не заглядывая в глаза Химере…
– Пойду, поищу Слепого, – встаю.
– Погоди. Я с тобой, – Лорд вываливает из ящика шкафа ворох рубашек. – Только переоденусь. Не понимаю, почему для тебя это так важно.
– Я тоже, – говорю, вздрогнув от неприятного озноба.
Через полчаса, с заклеенной пластырем спиной, в гигантской красно-белой футболке Черного с номером на спине, я прочесываю Дом в поисках Слепого. Лорд тоже в футболке Черного, только бело-синей. С номером двадцать два. Встречные изумленно таращатся, подозревая, что мы являемся предвестниками новой моды. Углубленный спортивный стиль. Лорда эти взгляды нервируют, хотя он и в футболке по колено хорош. Она придает ему бродяжий, слегка помоечный вид, который при его внешности потрясает воображение.
Мне приходится ждать и приноравливаться к его шагам, потому что на костылях он передвигается гораздо медленнее, чем в коляске. На повторном пересечении коридора с заглядыванием во все щели Лорд не выдерживает и просит разрешения передохнуть.
– Никуда он не денется, Сфинкс. А у меня подмышки горят. И, черт бы всех побрал, на нас смотрят, как на каких-то обезьян, мне это уже надоело!
– Терпи, – говорю я ему. – Сам за мной увязался, не забывай.
– Потому что ты меня беспокоишь. Твои блуждания, и вся эта история. Я должен быть поблизости. Кстати, почему ты думаешь, что Слепой что-то об этом знает?
– Я так не думаю. Может, знает, а может, нет. Но если кто-то в курсе происходящего, то, скорее всего, он. Кофейник! – внезапно осеняет меня. – Там мы еще не смотрели!
Я устремляюсь к Кофейнику, Лорд, чертыхаясь, тащится следом.
В Кофейнике, как всегда, полутемно и накурено. Лампы на столиках горят, отбрасывая свет зелеными веерами. Окна зашторены, но солнце просачивается сквозь щели, так что создать уютный полумрак не удается.
Слепой здесь. Восседает на грибовидном сидении в черном сюртуке с погонами, как молодой Дракула, спасающийся от солнечных лучей. Перед ним на стойке три чашки кофе. На соседнем грибе благодушно скалит зубы Стервятник, только вместо кофе у него горшочек с кактусом.
Валюсь на ближайший грибостул, и синяки отзываются на это действие дружным воем в ста разных точках моего организма.
– Боже! – говорит Стервятник, выплывая из курительного транса. – Что с вами, мальчики? Вы выглядите, э-э-э… немножко непривычно…
– Холодную воду отключили, – объясняю я. – Это тряпки Черного. Слепой, я искал тебя, чтобы спросить кое о чем.
– Я к твоим услугам.
Слепой отрешенно пялится в пространство, сложив руки на стойке, как прилежный ученик в присутствии учителя.
– Кто прошлым летом пытался покончить с собой, бросившись с крыши?
Стервятник, присвистнув, заслоняет ладонью свой кактус, оберегая его от неприятных историй. Лорд, вскарабкавшийся на стойку, чтобы передохнуть от прямохождения, размазывает по ней горстку просыпавшегося сахарного песка. Слепой застыл, как гипсовый барельеф.
– Ну так как?
Я уже знаю, что ответа не будет, но настаиваю, чтобы вытянуть из него хоть что-то.
– Говори, Слепой.
Он наконец оживает и поворачивает ко мне лицо.
– Беру свои слова обратно. Я не к твоим услугам, Сфинкс. Извини.
Коротко и ясно. И так же отвратительно, как страх Химеры, если не хуже.
– Это был не ты.
– Ничем не могу помочь.
Лорд с тревогой следит за нами, сгорбившись и терзая подбородок.
– Я все равно узнаю.
Слепой передергивает плечами:
– Не сомневаюсь. Но не от меня. Уходи, Сфинкс, не трепи мне нервы.
Сползаю с пластмассового гриба.
– Ты достаточно сказал, ничего не сказав.
Слепой утыкается в чашку, давая понять, что разговор окончен. Я выхожу, не дожидаясь Лорда, пересекаю коридор, натыкаясь на людей и коляски, ощущая себя избитым и оплеванным.
Что за дело Слепому до прошлогоднего неудавшегося самоубийцы, который любит гулять по крышам? Кто бы он ни был, что бы ни гнало его к краю, чем я могу быть опасен ему? В глазах Слепого нет ничего и никогда, и в голосе его ни коридоров, ни закрытых дверей, но даже в глухой стене, которой он отгородился от меня, я читаю ответ на свой вопрос. Ответ, причиняющий боль.
Захожу в спальню. Толстый перестает жевать одеяло и глядит на меня.
– Продолжай, старик, – говорю я ему. – Может быть, пробуя все подряд, ты в один прекрасный день сделаешь открытие. Изобретешь новый вид пищи. И прославишься в веках.
Толстый не понимает слов, но распознает интонации. Успокоенный моим голосом, он запихивает одеяло поглубже в рот. Я опускаюсь перед ним на корточки.
– Ты замечаешь, что мы почти все время разгуливаем по Дому, что в спальне никто не сидит? Замечаешь, что мы стали часто оставлять тебя одного? Жизнь перетекла в коридоры, а ты остался здесь, бедняга. Но, может, тебе так лучше? Вся комната в твоем распоряжении. Куча предметов. Видишь ли, в чем дело, там, на крыше, был кто-то из нас. Кто-то, кто может ходить. Не Слепой… не Горбач… не Лэри. Черный? Македонский?
Толстый выплевывает попавшую в рот нитку и морщится.
– Это вполне мог быть Черный. После того, что случилось с Волком, это мог быть даже я сам, но это был кто-то другой. Скажем, Черный. И девочка с зелеными волосами готова выцарапать мне глаза, только бы я не узнал об этом. Забавно, да? Она боялась меня. Лорда ей тоже хотелось прогнать, но его она не боялась. А теперь, скажи мне, Толстый, кто может бояться Сфинкса и почему? Что надо сделать для этого? Очень и очень нехорошее. Это мой последний вопрос. Кажется, я знаю ответ, но, возможно, мне это только кажется. Сижу ли я здесь в засаде, стерегу ли кого-то, кто ответит мне?
Толстый глубоко вздыхает, таращась на меня глазками-пуговками.
– Я
Толстый явно ждет от меня сказку о синем море и белом песке. Нитки свисают с его оттопыренных губ тут и там, как сомьи усы, и он чистит себя, как умеет, не переставая внимательно слушать. Он глядит на меня и на того, кто сидит рядом со мной, так же как я, на корточках. Нас трое, сидящих в кругу над изжеванным одеялом, и этот третий тоже внимательно слушает, потому что на самом деле мои слова предназначены ему, и слова, и вопросы – он это знает.
– Что ты сделал, Македонский? – спрашиваю я.
– Кажется, я убил его, – отвечает тихий, почти безразличный голос.
– Почему?
– Я боялся. Мой страх мог сделать это, помимо моей воли. Ты знаешь, я не хотел бы причинить тебе боль. Он был страшным человеком. Я рад, что сказал тебе, Сфинкс, рад, что ты спросил. Делай теперь со мной, что хочешь. Если велишь уйти, я уйду.
Толстый разрывает сигаретную пачку и радостно ухает при виде высыпавшихся сигарет. Хватает сразу две, запихивает в рот и тут же с отвращением выплевывает.
Я встаю и выхожу из спальни. Не очень понимая, куда иду и зачем. Знаю только, что мне нужно двигаться. Все равно, в каком направлении.– Эй, да ты, никак, в моей одежде, Сфинкс?
Встречная фигура, которую надо обойти. Черный, с огромным динамиком в объятиях.
– Да. Это твоя одежда. У нас с Лордом сегодня был день воспоминаний…
Делаю шаг в сторону, но он опять заступает мне дорогу.
– Что случилось, Сфинкс? На тебе лица нет.
Стою, ожидая, когда ему надоест торчать передо мной. Гляжу на его подбородок, уткнувшийся в динамик. Потом динамик исчезает, поставленный на пол, и подбородок исчезает вместе с ним. Черный стоит, согнувшись, как будто повредил себе позвоночник.
– Так, – говорит он. – Страшновато смотреть на тебя, но я, так и быть, переживу. Могу я чем-то помочь?
– Можешь. Запихни меня в какую-нибудь щель и зацементируй ее.
– Понял, – Черный выпрямляется. – Пошли. Я тебе это организую. И щель, и цемент, и надгробную надпись. Только потерпи до первого.
Динамик он оставляет посреди коридора, как памятный обелиск в честь нашей встречи. Я послушно иду за ним. Мы выходим на лестницу. Спускаемся и опять идем. В актовом зале, как всегда, кто-то вдохновенно терзает рояль, и волны этого вдохновения захлестывают весь первый этаж. Черный заводит меня в полупустую комнату. Это склад, где громоздятся картонные коробки. Одна приоткрыта, и в щель выглядывает запечатанный в пенопласт унитаз. Мы в комнате унитазов.
Черный копается за одной из коробок, бормоча что-то невразумительное. Выуживает оттуда бутылку, потом еще одну.
– По-моему, – говорит он, – тебе нужно выпить. Удержишь сам? Бокалы у меня здесь не предусмотрены.
– Попытаюсь, – говорю я. – А что внутри?
– Спирт, разведенный яблочным соком.
Я смеюсь. Черный опрокидывает на бок пустую коробку и расставляет на ней бутылки.
– Познакомишься с Песьими пристрастиями. Это их любимый напиток. Когда привыкнешь, очень даже ничего. Все зависит от того, в каких пропорциях развести.
– Да мне плевать, – говорю я. – Будь там хоть чистый спирт.
– Я вижу, что тебе плевать, – Черный садится на пол и отвинчивает крышку одной из бутылок.
– Что все-таки случилось? Может, расскажешь?
Качаю головой.
Он передает мне бутылку.
– Как хочешь. Я не настаиваю, сам понимаешь.
Собачиная смесь не похожа ни на один из известных мне напитков. Гадость жуткая, хотя после третьего или четвертого глотка это уже не так заметно.
– Не налегай, – предупреждает Черный. – А то вырубишься.
– Странные эти Псы, – говорю я. – И пристрастия у них странные.
– У нас, – поправляет Черный. – Не забывай, я теперь тоже Пес.
– Да, – говорю я. – Светло-палевый. Мохнатый. Большой. Ты когда-нибудь замечал, какого цвета глаза у Македонского? Они у него, как осенние листья. Крапчатые…
– Не приглядывался.
– Зря. Там много всего. Знаешь, в чем состоит мой главный секрет, Черный? У каждого в Доме есть свой секрет. У меня тоже. Мой секрет в том, что я могу слинять отсюда в любой момент. Как только пожелаю.
Черный опускает бутылку, поперхнувшись ее содержимым.
– Куда это, интересно?
– Сюда же. Но не совсем сюда. В сюда, которое не совсем здесь. Это секрет, учти.
– Ясно, – говорит Черный. – В бутылку со спиртом и яблочным соком. По-моему, тебе уже хватит.
Я размазываюсь по стене и укладываю ноги на ящик. Зажим в грабле заклинило, так что держать мне теперь бутыль из-под Песьих радостей до конца моих дней.
– Загибай за меня пальцы, Черный. Я буду перечислять тебе параллельные миры, годящиеся для бегства.
– Валяй, – говорит Черный. – Не стесняйся.
Дверь отворяется, и на пороге возникает Лорд, изящно покачивающийся меж костылей.
– Я тебя все-таки нашел! – говорит он.
– И этот тоже в моей одежде, – удивляется Черный. – Что на вас нашло? Иди сюда, Лорд, по-моему, он уже готов. Толкует о параллельных мирах.
– Интересная тема.
Лорд подплывает к нам, падает на свободную коробку и с грохотом складывает костыли крест-накрест у стены.
Я закрываю глаза. И открываю.
И оказываюсь сразу во всем. В стенах, в полу, в потолке, в Черном, в Лорде и в костылях Лорда. Я, как воронка, засасываю мир. Та моя часть, что целее прочих, встревожена моим поступком. Она встревожена тем, что открыла другому мне бутылочный тайник и дала вкусить его содержимого, тому мне, который – лысый и бешеноглазый – сидит напротив, закинув ноги на ящик, и эта моя часть – она удобнее всех, потому что целее, – говорит:– Черт, не думал, что его так развезет. Что будем делать, Лорд?
Еще одна моя часть, продавливающая картонную коробку (бедная картонка еле жива, когда-то в ней хранился умывальник), тоже раздражена и испугана, и она говорит:
– Откуда я знаю? Что ты ему дал?
Я плещусь в бутылке, слегка прилипая к ее стенкам, потому что в моем составе сладкий, тягучий сироп. Я не совсем прозрачен, и это тоже от сиропа. Подобных мне не производят, Я не существую нигде, кроме как здесь, где Я хранился среди унитазов, и смутно припоминается, что Я как-то связан с собаками, об этом думает тот Я, что сидит напротив, а другой Я – что прямо надо мной – подозревает, что Я ядовит.
Горят подмышки, жгучей болью растекаясь к ребрам, и не поворачивается затекшая шея, а коробка подо мной прогибается все сильнее и сильнее, мне давно пора бы подняться с нее, пока она совсем не сплющилась.
В коробку моему Я не хочется, ее ощущения слишком неприятны. Я, сидящий у стены, говорю:
– Весь мир сейчас во мне, понимаете ли вы, что это значит?
И сам себе отвечаю, перескочив обратно на прогибающуюся коробку:
– Я бы не хотел этого понимать, если честно.
И тут же взлетаю вверх и падаю вниз, расширяюсь во все стороны и затвердеваю, смотрю тысячами крохотных щелей, миллиардом глаз. Это Я мне нравится больше всех, оно самое спокойное и большое, замыкающее в куб всех остальных, это даже скорее Мы, на нас держится Дом, мы несем его и поддерживаем. Мне стоит большого труда удерживать себя в пределах одной комнаты, потому что нормальнее для стен соединяться с другими стенами, но мне почему-то лучше этого не делать, хотя я не помню, почему. Я лишаюсь слуха. Маленькие движущиеся Я, беспокойные и эмоциональные сверх всякой меры, двигаются и производят звуки слишком быстро, делая их недоступными слуху. Я скорее дремлю, чем бодрствую, это мое обычное состояние, полностью погрузиться в него мешает только опасение слиться с другими стенами. Это все труднее и труднее. Мне даже тяжелее, чем коробке, но Я терплю, пока хватает сил, а когда они иссякают, концентрируюсь на точке соприкосновения со мной безволосого и металлическорукого Я, перетекаю в него и слышу, как Черный говорит: – Давай поищем Слепого, что ли? – а Лорд отвечает: – Не можем же мы так его оставить…