Дом в наем
Шрифт:
У Васила снова перехватило дыхание, как и раньше: Матей, кажется, плакал…
– Я загубил, Васко, – повторял он, – загубил…
Но он смотрел не на него, а вверх, безуспешно пытался понять, какое другое солнце ослепило его тогда на веранде…
35
Под вечер, в час, когда фиалки самые красивые, Матей, хотя и приговоренный не вспоминать об этом, вышел на улицу, через переднюю калитку. До этого, после ухода Васила, он провел послеобеденные часы в каком-то оцепенении – на верхнем этаже, куда переселился окончательно. Это забытье напомнило о времени, проведенном
Долго он стоял неподвижно, жизнь возвращалась к нему, мысли – тоже. Хорошо, что он вышел, чтобы пока светло увидеть дорогу, по которой вернется в город; наступит ночь, но он уже уверен в своей завтрашней судьбе. Дорога, то есть улица в колдобинах, на ее светло-коричневом фоне все случившееся воспроизводилось до бесконечности: его прогулки, Васил за рулем своей „Лады" и… мелкая дробь каблучков (брюки темно-красного бархата: она ушла тогда униженная, не зная, что ее ехидство, быстрое как хорек, проникло в пространство вокруг Матея, что оно будет грызть его, будет навязываться и, в конце концов, победит. Завтра… и все. Он уже возвращался по ее стопам.) Изборожденная земляная поверхность улицы слегка вздымалась, силясь не упустить ласку последнего солнечного луча. Жизнь, которая остается здесь, заполнила воздух своим ароматом. Жизнь, которая забудет его… Внезапное ощущение, совсем не совпадающее с успокоительной мыслью, что мир тишины – иллюзия.
Такая длинная улица и такая прямая: откуда взялся этот невзрачный человечишко? Наверное, он шел навстречу Матею… Низенький, с узким лобиком и узкой грудкой, с волосиками… А глаза – спокойные. Если бы не они, сходство его с невзрачным соучеником Стефана было бы полным.
– Добрый вечер, – сказал человечек. – Вы здесь спите?
Его первое движение было неопределенным, потом он повернулся и посмотрел на дом. Улыбнулся, как будто без причины, широко и счастливо.
– Да нет, – режиссер растерялся, – или да, но…
Спокойные глаза давали ему время справиться с колебаниями. И он почувствовал их неясное превосходство… Нет, это было немыслимо, просто смешно, какая-то игра воображения! Улыбнулся в свою очередь, тоже без причины, но несколько нервно:
– Нет, я здесь ненадолго… завтра мой последний день.
„Даже если он вор, – подумал Матей, – меня это не касается… Дом все равно пустой, залезет, покрутится без толку."
– Очень интересно… А где хозяева?
– У них есть еще один дом, – предположение, кажется, подтверждалось. – Живут там.
– Хочу повидать их. Раз вы съезжаете, я бы с удовольствием снял.
– Вы?
Замерев на мгновенье под острием собственного удивленного возгласа, Матей заморгал, ему показалось, что его спрашивают: „Почему вы удивляетесь?" Почему, в самом деле?
– Да, я бы снял дом немедленно. Как связаться с ними, с хозяевами?
– Хозяин придет сюда завтра утром, чтобы взять ключ. Приходите… и договоритесь. Его зовут Стефан.
– Стефан… – Человечек задумался, он, и в самом деле, был странным.
Жаль, эта встреча выглядела очень смешной, нелепо будет рассказывать кому-нибудь о ней… Как передать загадочное ощущение, что их самые обычные слова содержат
Отражение в окне? Невыносимо красивое, действительно, светло-красное отражение… Светлое струилось наружу, к ним, а красное оставалось внутри… Да, Матей увидел, как красное разгуливает по комнате… Кого искало оно понапрасну?
– Какое переплетение чистого света с красным, – снова заговорил человечек, – нам, бедным душам, нелегко…
„Ага, – сказал себе Матей, почти пораженный, – ага, ага…" Знаем мы эту прозорливость неуравновешенных и экзальтированных! И на каком основании обвиняет меня Стефан в религиозности? Рискуя уподобиться ему, разве я не могу сказать, что сам напал на след религиозности, причем в ее чистом виде? Мне так это знакомо – мучают людей неясными разговорами на улицах и в трамваях, выставляют их ограниченными, нечувствительными. И зачем теребят их? Но так уж повелось издавна, раз уж где-то находят себе приют самые уязвимые…
И все же удивительно… Его мысли и поведение стали еще более походить на две разъезжающиеся ноги, они все дальше друг от друга вместо того, чтобы стоять рядом: унизительное моргание, ненужный полуповорот головы – пораженный собственными движениями, Матей спросил:
– А вы… куда идете по этой улице? (Морганием он инстинктивно подражал Любе и ее манере расспрашивать, полуповоротом… даме, чьи мелкие шажки по колдобинам он представлял себе несколько минут назад… Пантомима? Но зачем? Может быть, чтобы понравиться человечку? И как дошло до этого?)
Его странный собеседник сосал палец, он стал похож на мальчишку, черпающего в этом уверенность или смелость. Человечек сказал, что он сапожник, работает недалеко – около последней остановки автобуса, еще с тремя мастерами в вонючей душной комнатке. Не лучше и его жилище одинокого квартиранта… Под вечер выходит прогуляться, иногда надолго, так просто, без цели… Подышать воздухом неплохо. Улочки, поскольку они на окраине города, похожи на курортные. Но такого дома он не видел… Иллюзия одиночества и оторванности охватывает его буквально кольцом…
Матей молчал пораженный. Его давешнее состояние повторялось в другом. „Ваши туфли, – продолжал человечек, – очень хорошие… Где они сделаны?" Хорошие, – согласился режиссер, – итальянские. Да проститься мне, – именно так выразился маленький сапожник, – и, дай бог, чтобы вы не приняли меня за маньяка… Разве не играет на носках этих туфель последний, но зато веселый отблеск уходящего солнца? Огоньки играют в мастерской каждый вечер – на готовых парах, расставленных под окном. Тогда туфли просто оживают, смотрят на него, мило ему улыбаются; он понимает, что для них он часть внешнего мира, так же, как и они для него. Только люди отчаиваются легко, без особого повода. А могли бы радоваться всему, до последней минуты, могли бы сохранять надежды на завтрашний день…