Дом в наем
Шрифт:
Кто идет так поздно темным лесом? Темным трактиром, темным селом? Силуэт Начальницы скользнет мимо Владко, но за мгновенье перед тем, как ее проглотит волчья пасть дверей, она скажет: „Буду ждать тебя, знай это."
Понемногу и Владко начнет перемещаться к двери, чтобы оказаться в конце концов на самом пороге. Луна, звезды, белая дорога. Белый жеребенок пересекает дорогу и исчезает среди скопища домов. Никогда не было так тихо. Что-то, сопровождаемое еле слышным свистом, вылетает из души мистера Вальдемара. Куда ты, жеребенок? Я с тобой! И тогда великий даритель счастья говорит себе: он повернул к ее дому, жеребенок там. Значит, она со мной, да, со мной сейчас, я рад за тебя, мадамчик…
31
– Вот
Он увидел их, когда они еще только входили во двор, увидел сетку с продуктами, и поспешил на кухню встретить их. Понял сразу – пытался смотреть на Любу и не видеть заплаты на ее одежде – к этим людям его притягивало чувство угрызения совести тайного соучастника. Непреодолимо захотелось ломать, крушить… Сдержался, но все же отвернулся бесцеремонно: налил себе воды, выпил и шумно вздохнул. Стало чуть легче – проглотил и свою собственную грубость.
– И что, – нетерпеливо заговорил Стефан, лихорадочно дернув его за рукав, – наш-то приходил, верно?
– Да… – подтвердил Матей, и ему показалось, что он заодно признался в неожиданно охватившем его страхе… „Пил я воду или нет?" Нагнулся над пустым стаканом, как будто искал в нем какое-то новое, более существенное объяснение случившемуся, но ничего не увидел. Совесть грызла его все сильней, он чувствовал себя все более виноватым перед собой из-за того, что не поддержал Васила в его бунте против родителей, но и… перед родителями – потому, что не защитил их решительно в разговоре с Кристиной! Удивительно, в самом деле, его мучали противоположные тревоги! И до каких пор? Свою несправедливость хозяева дома исправили, но с явным умыслом – должен ли он помогать им за такое добро? Верно, он помнит лицо Стефана во время того разговора. Но каково оно сейчас?
Наверное, он долго молчал, потому что Люба, гораздо более тактичная, попыталась сменить тему. Когда шли сюда, сказала она, встретили женщину, неподалеку живет. Бедная, их дом собираются сносить – то ли улицу там проложат, то ли универсам построят. Какая она несчастная – „…детей ведь у нас нет, – продолжала ее словами Люба, – только дом у нас, и строили его десять лет, хороший, большой, а теперь нам двухкомнатную квартиру в башнях в „Люлине"… „А дом-то у них семь комнат! Но и женщина эта, – добавила хитро Люба, как и следовало от нее ожидать, – не совсем права… Ведь кругом, и правда, – ни магазина, ни универсама, если человек сознательный, должен понять, что кому-нибудь придется…"
– Ты это брось! Лучше смерть, чем переживать, чтобы твое добро загубили, – мрачно отрубил Стефан.
Люба пробормотала что-то и поспешно открыла дверцу холодильника. Ловко уложила свертки, потом вынула из торбы пакет с тремя банками.
– Тут я тебе кое-что приготовила… – она выждала, вероятно, сосчитала до двух, но Матей молчал. – Ну, скажи нам, не терпится… Ты убедил его бросить ее?
Наконец-то до режиссера дошло: они не знают, что он говорил с Кристиной, думают, что Васил приходил один. Какое облегчающее открытие, но и какой урок!.. Значит, не будет обвинения в сводничестве (ведь те спали наверху), не будет унизительных смешных оправданий, что поделаешь, это ему угрожает, раз он завел двойную игру, раз допускает, чтобы его мысли расходились с поступками. Облегчение… не означало ли оно, что он действительно трус? Куда подевалось его решение говорить в этом доме только правду? Надо сказать им о Кристине: придется вынести самое плохое и начать с нуля, с начала…
– Ты не напомнил ему, – спрашивал его Стефан, – о чистоте юности? Мы в свое время не смели поцеловаться, не смели нарушить мораль, потому что были активистами и служили примером…
Он говорил все в таком же духе, пока они переходили из кухни в комнату (Матей направился туда, они пошли за ним), но это было бессмысленным движением вслед
– Или мы, или она! Ты ему это сказал?
– Не знаю… Так нельзя… Сказал, что может свести вас в могилу… если женится…
Люба и Стефан посмотрели друг на друга.
– Разве это неправда? – быстро спросила она. – Мое давление… Стефчо пыхтит ночами, не спит…
– Это неплохо, что ты подумал о нашем здоровье, – промолвил Стефан.
Он хвалил его, как никогда, похлопал Матея по плечу, да, он проявлял благосклонность – вот оно, дно Матеева позора. Но похлопывание и похвала, имеющие цель превратить его в слугу и исполнителя желаний Стефана, разбудили в режиссере тоску по чему-то давно оставленному, по тому временно забытому блестящему и высокомерному артисту, которому и в голову бы не пришло бороться за души хамов! „Серьезно? Ты так думаешь?" От одного до трех презрительных слов – и он проходил мимо. А здесь чего добился? Решил быть добрым со всеми, и превратился в ничтожество! Существует ли вообще добрый человек, способный вести себя достойно?
Злоба ворвалась в его сердце вместе с мстительным торжеством еще минуту назад не признанного победителя: Матей брезгливо отбросил воображаемую ладонь Стефана – не плечом, а движением всего тела.
– Ты, кажется, перепутал меня с трусливыми чиновниками в твоих глупых кружках! Не надо выступать передо мной с такой дешевкой вроде чистоты юности активистов – вся твоя элементарная демагогия мне абсолютно ясна! Более жестокого собственничества, чем твое, я еще не видал. Ты только им и живешь!
Люба и Стефан… Взрыв, похоже, смахнул их с лица земли, и теперь они снова приобретали плотность, очертания, форму: странное ощущение быть под прицелом двух пар немигающих глаз… „Мы не знали тебя"… Но и какое-то удовлетворение расширяло их зрачки, заставляло их блестеть все более хищно – да, мы подозревали, что ты – чудовище; вот, так оно и вышло… На минуту он забыл, чьи эти зрачки, воспринял их как четырехкратно размноженное зеркало жизни; там, у предела видимости, таяла тень нового Матея, и дерзкий прежний артист, вернувший самого себя, провожал его взглядом… Следующая мысль – „но это означает, что я не выдержал…" – была, к сожалению, пронизывающей. Когда на человека смотрят, как на чудовище, пусть даже такие люди, он теряет какую-то из самых дорогих своих надежд.
– Этих слов, – сказал тихо Стефан, – я тебе не прощу!
– Да разве ты когда-нибудь что-нибудь понимал? Сейчас я был мягче, чем когда-либо… Пока терпел тебя и отмалчивался, ты мог бы вернее узнать правду, но ты не хочешь этого, у вас шоры на глазах! Уж не воображаешь ли ты, что я был к тебе внимательным, потому что восхищался тобой? Нет, я хотел помочь тебе, хотел, чтобы ты изменился…
– Обвиняешь меня… – Стефан не слушал его… (Люба бочком вышла из комнаты, не стала вмешиваться: эта женщина, очевидно, делала все „за спиной".) – Меня, мученика, который от сына, от тебя, от всех кругом видел одну черную неблагодарность! (Она не закрыла дверь, чтобы все же не перерезать нить своего присутствия, под взглядом Матея ее грязные босые ступни прошли во второй раз расстояние от стола до порога.) Ты преступник, твой корень гнилой, и мысли твои… Это я-то демагог? А кто прикидывается таким чувствительным и глазеет, как ненормальный, на небеса? Ты меня дураком считаешь? Думаешь я не понял, что выставляешь меня недоумком, который неправильно живет? Копаешь подо мной, чтобы я рухнул! Я грубиян, так, я ничего не замечаю? Чего не замечаю? При-ро-ду… Плевал я на твою природу, ни ты, ни она меня не прокормите, только вот эти две руки!