Дом
Шрифт:
— Как мне это все надоело…, - сказала жена, и добавила, еще что-то. И тут закрутилось.
Деньги веером полетели ей в лицо. Он помнит, как ассигнации вдруг стали твердыми от его злости и должны были рассечь кожу жены, как бритвенные лезвия, но под её взглядом смялись как простые бумажки и рассыпались по кухне с шорохом осенних листьев. Бранные слова сорвались с губ и засверкали как шпажные клинки на дуэли. Слова напрасные, неправильные, лживые, но в них была часть правды, которую знали оба, и поэтому ранили они не хуже клинков, поскольку никто из двоих и не думал защищаться, а лишь нападал и разил прямо в сердце. Семен сознавал правоту жены, он больной…Душевно больной. Да, это его болезнь неизлечима, и пьянство только усугубляет болезнь. Это его проклятие,
Поединок с женой так быстро начавшийся, внезапно закончился. Были сказаны какие-то слова, важные слова, страшные, после которых нельзя будет жить по-прежнему, поскольку они сжигали все мосты, и все пути к примирению. Уже много лет Семен Пихтов пытался вспомнить эти слова, и не мог. Он давно не употреблял алкоголь, но память упорно не желала возвращаться. Ему стали сниться кошмары, где он раз за разом переживал эту ночь, когда был отвратительно пьяный. Теперь пьянство было для него кошмаром. А ведь раньше он считал кошмаром — явление во сне нечистой силы и всяческих монстров. Но монстр отошли в детство, монстром он был сам — пьяным, вонючим, грязным, слюнявым. Семен содрогался во сне от отвращения к самому себе и боялся, что этот сон может повториться в действительности. И все же смотрел каждый раз сон до конца в надежде узнать те роковые слова. Ведь это была последняя ночь, когда она у него была жена и дочь. Утро Семена Пихтова встретило страшной головной болью и совершенным одиночеством.
Семен почувствовал боль в правой ноге и проснулся. Нога, свесившись с дивана, занемела в колене под собственной тяжестью. Видимо, он так давно её свесил. Открыв глаза, Пихтов посмотрел на молочный свет в окне и понял, что он по-прежнему на даче. Сердце билось учащенно в рваном ритме, как это бывает после попойки. В голове засела пара дятлов, и они усиленно стучали в виски, словно пытались из неё вылупиться.
Семен с ужасом поднес ко рту ладонь, дыхнул, и принюхался, боясь почувствовать запах перегара. Но ничего кроме обычной кислой вони нечищеных зубов не ощутил. Привидится же такое, подумал он, вставая с дивана. Только вот тело его все болело, и на душе было муторно как после пьянки. Может я заболел? Только заболеть мне тут не хватало. Без медикаментов и нормальной пищи загнутся можно от банальной ангины. Но, ничего. Сейчас умоюсь, почищу, зубы, побреюсь, а то уже дня три не брился. Кто придет, испугается. Хотя, предположение, что кто-то придет было крайне смелым, на грани фантастики. Само свое существование в нынешнем непонятном месте было Семен иначе, чем фантасмагорией бы не назвал. Может, находясь в таком вот месте, Франсиско Гойя и писал свои «Капричос»? Семен встал, хмыкнул и распахнул двери в мастерской, собираясь, спустится на первый этаж для утренних процедур. И застыл на месте. От увиденного, ему на миг стало нехорошо.
2. Глава
После прошедшего ночью дождя на улице было прохладно, сыро и слякотно. Да и прохожих как-то поубавилось. Словно часть из них эмигрировали вместе с птицами в теплые края. Только вот в битком набитом троллейбусе было тесно и душно.
Валерий Николаевич Мухин ехал на работу, вцепившись рукой в верхний поручень троллейбуса. Его кисть и тонкие длинные пальцы скорее подходили музыканту виртуозу-скрипачу, на крайний случай пианисту, а об его истинном роде занятия вряд ли кто-нибудь мог догадаться. Добавьте к этой изящной руке: большие черные глаза; шапку иссиня черных волос; высокий лоб на продолговатом, вытянутом яйцом черепе, прикрытом клетчатым кепи; аккуратно заправленный шарфик вокруг длинной шеи; — и перед вами предстанет образ типичного
Но образ этот обманчив. Валерий Николаевич был русским не только по имени и фамилии, а так же по мировоззрению, интеллигентом по воспитанию, и патологоанатомом по профессии. Однако, не смотря на переполненный троллейбус, вокруг Мухина было некое свободное пространство, словно его сторонились. Так было с некоторых пор. Точнее с тех самых пор, когда он закончил интернатуру и превратился из студента в патанатома. Мухин помнил еще те времена, когда ему казалось, что в общественном транспорте все сторонятся его, из-за въедливого, ничем неистребимого запаха формалина. Сколько спирта он извел, протирая свое тело после работы, с каким остервенением терся мочалкой с шампуню и стиральным порошком. Но все тщетно. В транспорте его избегали. Даже когда автобус не был полон народу и Мухин садился. Свободное сиденье рядом с ним всегда пустовало, и занималось последним.
Личная жизнь тоже как-то не сложилась. Не смотря на то, что человеком он был общительным, интересным собеседником, и нежным любовником, и имел множество романов. Но вот связывать свою судьбу с ним никто из женщин так и не решился. Друзей и приятелей у Валеры с возрастом поубавилось, но настоящие друзья были.
Однажды Мухин поделился своими наблюдениями о том, что его избегают в транспорте, с одним из друзей. И старый друг, будучи в подпитии, объяснил Мухину, что люди инстинктивно боятся смерти, чувствуют не запах разложения, с которым Валера постоянно боролся, а флюиды самой смерти. Вот и подсознательно сторонятся его.
«Вот посуди сам, — говорил бывший одноклассник, а ныне тучный отец Василий, вальяжно развалившийся в кресле, — все твои друзья они детства и юности? Ведь так? А позже уже их нет…вот сам и подумай..»
Валера кивнул, соглашаясь. Хотя, это утверждение было верно не только в его случае. У большинства людей друзья обретаются только по молодости. Но какое-то зерно истины в рассуждениях настоятеля Преображенского храма было, поэтому оспаривать это высказывание Валерий Николаевич не стал. Перестал ломать голову над данным фактом, и происходящее принимал как должное. Находя удовольствие в том, что в переполненном транспорте ему тесно не бывает, не только по причине природной худобы и телосложения. Но сегодня утром ему не повезло. Кто-то невидимый прижался к его спине и буквально притиснул к стоящей впереди молодой девушке.
— Это вы вчера производили вскрытие неизвестного? — произнес прямо в ухо Мухину, стоящий сзади человек.
— А вы собственно кто такой? — вопросом на вопрос, спокойно ответил Мухин, хотя спина его напряглась, от прикосновения твердого предмета упершегося ему в почку.
Мухин знал понаслышке от коллег, что случаи давления на судмедэкспертов и патанатомов были, и со стороны родственников потерпевших, и со стороны подозреваемых в убийстве. Но никогда не думал, что это произойдет и с ним.
— В общем, так…,- продолжил неизвестный, игнорируя вопрос Мухина, — ты ничего не видел и никого не вскрывал.
— Значит, сегодня проведу аутопсию повторно, и постараюсь все заметить и ничего не пропустить, — зло ответил Валерий Николаевич. Храбрецом Мухин себя никогда не считал, но такой вот наезд, разозлил его до невозможности.
— Успокойся, — резко сменив интонацию, голос почти ласково прошептал ему на ухо, — нет тела, нет дела. Хочешь выглядеть дураком? Подотри свои записи, больше ничего не нужно…
И давивший в бок предмет пропал, как и пропало все давление на Мухина сзади.
Валера резко развернулся, пытаясь разглядеть того, кто только что с ним разговаривал.
Бес всякого сомнения это был тот самый тип, чей тощий затылок с сальными прилизанными волосами, выглядывающими из-под серой фетровой шляпы, Мухин сейчас лицезрел. Наглый затылок заставлял предположить, что и фейс сейчас у незнакомца был тяпкой. Ничего не знаю, ничего не видел: «Я не я, и лошадь не моя». Валеру подмывало хлопнуть незнакомца по плечу и выкрикнуть: «Да ты кто такой?! Чтобы мне указывать!»