Дом
Шрифт:
Наблюдая за тем, как она берет в ванной два полотенца и поправляет свои огромные груди, я тщетно пытаюсь разглядеть в ее лице или в манере поведения суетливый страх новичков. Полетт вооружена неистовой решительностью. Чтобы поддержать ее, я улыбаюсь, и она отвечает мне тем же. Это смягчает черты ее лица, отчего она становится почти красивой.
Когда я возвращаюсь домой, так ничего и не сделав за весь день, Полетт сорвала куш из трех клиентов (за весь день их показалось всего четверо). Девушки, которых поначалу это забавляло, стали принимать ее удачу на свой счет. Естественно, мне интересно, что же такого делает Полетт. Ровно так же, как мне интересно, что делают другие. Я бы очень хотела знать, что происходит за закрытыми дверями. Как минимум один человек в Манеже в итоге, который хочет знать. Но на мой полный намеков вопрос, дающий почву для откровений, — «Какой он?» — я всегда получаю в ответ одно и то же: долгий взгляд, подразумевающий, что меня это не касается, и недоумевающий, зачем мне знать подробности.
Мне не понять, кто же все-таки провоцирует неловкость: они сами или начальство? Например, жадные домоправительницы, смутно вызывающие чувство вины. Ясно как день, что они не видят общего между собой и девушками, за которыми присматривают. Раз они не хотят ничего знать, значит, воображают, что их настойчивая глухота оберегает их от брызг разврата, в коем они, впрочем, увязли, как и все остальные. Я долго позволяла Яне плохо с собой обращаться, пока юная испанка, та, что посоветовала мне, как правильно употреблять кокаин в рабочей обстановке, не напомнила мне суровую правду: именно они работают на нас, не наоборот. Деньги приносят девушки, не домоправительницы. Они же просто прибирают и принимают плату у клиентов, ничто не дает им права бегать за нами, подобно церберам.
С этой реальностью не поспорить, стоит лишь разок четко и уверенно осознать ее. Однако это не мешает Яне устанавливать свою власть в нашем маленьком мирке с нажимом, что не испортил бы шарма некоторым известным местам лишения свободы. Как у любой тюремщицы, у нее есть любимицы и козлы отпущения, которые меняются по ее настроению. Порой, надеясь сделать ей приятное, мы только раздражаем ее пуще прежнего. Неизменными остаются правила: не вертеться у нее под ногами и, главное, никогда не пытаться заставить ее говорить по-английски. Лучше уж попросить ее повторить по-немецки два, три, четыре раза. Под конец она все равно войдет в близкое к трансу состояние, но это произойдет не так быстро: стрелки часов тем временем успеют сдвинуться.
«На следующий день я оказываюсь…»
На следующий день я оказываюсь наедине с Яной на протяжении шести часов. Целых шесть часов. От нечего делать я начинаю проворачивать в голове скупой счет, вычислять свой заработок за неделю. Он с трудом доходит до ста пятидесяти евро за тридцать часов глубочайшего ничегонеделания. Накануне мне выдали мои кровные за вычетом тридцати пяти евро, помноженных на количество отработанных дней, которые Манеж оставляет себе в залог, дожидаясь моего номера налогоплательщика. Яна, озабоченная больше меня самой, говорит:
— Это ведь все-таки деньги, Жюстина. Ты должна решить эту проблему.
Факт в том, что у меня есть некая логика по этому поводу, только эти идеи пока просто плавают в моей голове в окружении тысячи прочих провальных планов. За пятнадцать дней я могла десять раз сходить в налоговую, затем чтобы мне присвоили фискальный номер. И если я не удосужилась сделать это, то не лень тому причина, хоть мне и хотелось бы в это верить. Нет, дело в том, что я не очень-то тороплюсь основательно регистрироваться в Манеже. Сумма, которую у меня тырят каждый день, представляется мне залогом свободы, уже достаточно поставленной под вопрос. Я однозначно зарабатывала бы больше с этим Steuemummer, но разве я не заработала бы куда больше по всем параметрам в месте, куда реально приходят клиенты?
Забурившись в кресло, я взвешиваю за и против. Не проходило и дня, чтобы я не задавалась вопросом, можно ли отсюда уйти, можно ли уволиться. С точки зрения закона мой вопрос кажется смешным, но в бровях Мило читается легкая насмешка над законом. Иногда мне кажется, что стоит почитать статейки на эту тему, но не хочу, чтобы какой-то предвзятый журналист испугал меня еще больше.
Давала ли я им свой адрес?
Предположим, что никто не станет преследовать меня — что было бы уже замечательно. Смогу ли я с достоинством постучать в двери другого борделя? Это, наверное, совсем маленький мирок, где все всё про всех знают. Сколько времени уйдет, чтобы распространить новость о том, что какая-то француженка появилась на сцене публичного дома-конкурента? Если, конечно, Мило есть до этого дело. Хотя как эта новость смогла бы не заинтересовать его? У меня за пятнадцать дней было больше клиентов, чем у некоторых девушек за месяц. Даст ли он мне безнаказанно приносить деньги другому борделю и разносить повсюду слухи о том, что в Манеже абсолютно все работает не так, как надо? Любопытно было бы посмотреть на это.
Подобные размышления приводят к тому, что я и вовсе начинаю пересматривать реализуемость моих начинаний (книги), спорю сама с собой. Эти не присущие мне трусость и мягкотелость вызывают у меня боязнь и ненависть по отношению к Манежу. Ну не стану же я бросать проект, к которому питаю страсть, потому что первым борделем, на который я наткнулась, заправляет банда тупиц, понимающих в чувственности и эротизме примерно столько, сколько я — в термодинамике.
Ведь проблема не в клиентах, если забыть про типов вроде того грека или про юных банкиров,
Здесь меня задерживают девушки, их истории. Я цепляюсь за желание разгадать их, особенно Мишель и Николу, тех двух сестричек. Где еще я смогу встретить сестер, работающих в борделе? Случай кажется мне уникальным. Слышал ли уже кто-то о настолько дурной вещи? А они даже не пользуются этим в маркетинговых целях. Только я одна и вижу в этом богохульственный козырь, а может, я вообще одна-единственная, кто говорит об этом.
Да и старушки мне интересны. Они все меня интересуют. Если есть хоть малейший шанс однажды дождаться от них откровений, то, может, остаться здесь, не мутя воду, не жалуясь и не стараясь чрезмерно, будет справедливой платой. Да, но за пятнадцать дней прилежного присутствия мое желание соответствовать только вырыло между мной и ими яму вроде той, что разделяет коммерсантов, трудящихся на одной улице, — неизбежная конкуренция. Я думала, что, если буду работать столько же, сколько и они, это обеспечит мне благожелательность начальства и, вдобавок, вызовет у девушек симпатию или хотя бы чувство солидарности, во имя которой они вытащили бы смешные истории из старых ящиков. Я была так наивна. Кажется, что им все трын-трава, все проходит мимо: удовольствие, отвращение. Все эмоции, связанные с сексом у простых смертных, у них растворяются в бабках. Поначалу я слегка заинтересовала их, потому что была невинным ягненком, зависящим от того, дадут ему любезный совет или нет. Этого хватило на один вечер, пока я не приспособилась. Теперь же я стала врагом номер один: меня отодвинули в угол, словно изгоя, оставив без какой бы то ни было компании. Трехцветное, как французский флаг, проклятие, пришедшее отобрать у них клиентов и болтаться под крылышком у Сандора, как блудная дочь. Если бы Мило взаправду хорошенько наорал на меня, только так они, возможно, поменяли бы свое мнение и стали бы более благожелательными ко мне. Но этот вариант меня немного страшит, к тому же я не уверена, что в результате они не отдалились бы от меня еще больше, теперь уже по понятным причинам.
На что мне все это? Как писать об этой профессии что-то человечное, смешное или слегка романтизированное в доме, где у секса отобрали все живое, превратив его в простое механическое подергивание? Это место — часть реальности, но далеко не самая интересная. Если я смогла прийти в эту сферу без предубеждений и даже с позитивным настроем, должны ведь быть и другие.
Возможно, я слишком живая для этого места. Может, не могу понять, почему секс, который является в человеческой жизни большой радостью, как темной, так и светлой, должен становиться мрачным, стоит только установить на него тариф? Что станет с моим энтузиазмом, если я останусь в этом месте? Что будет со мной вообще? Я не могу постоянно идти на работу с комком от страха в горле и возвращаться домой каждую ночь, молясь о том, чтобы в Лондоне Стефан уже был на ногах. Я не могу работать в месте, где ни одну из услышанных историй нельзя рассказать сестрам. Вот еще одна проблема Манежа: у меня вовсе нет желания, чтобы Анаис, Мадлен и Маргарита знали, как со мной обращаются, но секреты всегда, в конечном итоге, начинают душить меня. В последнее время я очень боюсь, что против собственной воли перейму вербальный тик, распространенный в Манеже. Я имею в виду хронически отвечать «пойдет» (когда пишу это, осознаю всю пессимистичность фразы). По закону сообщающихся сосудов у Анаис, Мадлен и Маргариты есть всесильный инстинкт чувствовать, когда я несчастлива. Я могу притворяться несколько дней, но момент, когда они все заметят, неумолимо приближается. Уже тот факт, что их старшая сестра работает в публичном доме, — достаточно специфичная вещь, так что вряд ли нужно добавлять к нему грусть.
Мы с Яной и Габриель, которая пока не высовывала носа из своей комнатушки, — единственные живые существа в Манеже. Вечереет. Я заработала около тридцати евро, от чего Schwarzes Cafe, где работают Анаис и Мадлен, кажется прибыльной швейцарской фирмой. Что же меня удерживает? Да и вообще, ну разве Манеж — это то место, откуда увольняются по всем правилам приличия? Я ничего им не должна, а вот они, кстати, должны мне еще целых сто пятьдесят евро, заработанных с тем греком, которые они не смогли бы мне перевести, даже если бы захотели, потому что я не дала им номера своего банковского счета. Не говоря уже о тридцати пяти евро в день, что они тоже должны вернуть мне. Все вместе — это астрономические суммы, от которых я бы не отказалась, но, может быть, это цена моего внезапного дезертирства. У них духу не хватит портить мне жизнь, тогда как около трехсот евро, принадлежащих мне, остались в их кармане. Если я уйду, то с билетом в один конец.