Дом
Шрифт:
Почему я промолчала? Да потому что поток его речи не останавливался! Он вновь унесся на планету Клаус, битком набитую дымящимися теориями и семантическими пропастями. Он глаголил, что теперь я мать и он чувствует меньшую угрозу. Мне хотелось сказать ему: послушай, Клаус, я будто снова становлюсь матерью от созидательной силы твоих речей. Нам лучше больше не видеться друг с другом.
И будто этого было мало, чтобы вконец испортить мне смену, он решил добавить, что проститутки теряют немало клиентов, становясь матерями. Что, во-первых, неправда, а во-вторых, да пошел ты, старик. Да, так как ничто не сравнится с тем, как действуют на мужчин очень юные девушки. И, так как я знала, что он в чем-то прав, мне захотелось вырубить его ударами кулаков, но на часах я увидела, что, болтая глупости, он потратил почти все свое время. Остались лишь пять минут на душ. Я позлорадствовала и, начиная натягивать свои трусики, заметила, что, согласна, мужчины любят совсем молоденьких, но, по моему мнению, тем, кто предпочитает их, ужасно не хватает уверенности в себе. До смешного
Лорна прикуривает новую сигаретку от конца предыдущей, выдыхает первую затяжку и яростно фыркает:
— Видишь ли, этому дядьке семьдесят три, его жена сильно больна и слышать не хочет о сексе вот уже десять лет. Нет нужды долго гадать, почему он ходит по проституткам. Ему, должно быть, кажется, что он медленно угасает. Мне стало больно за него на секунду. А потом я сказала себе: блин, моя жизнь тоже не всегда легка, мне нужно растить ребенка и у меня куча проблем, помимо денег. И я действительно не нуждаюсь в психиатре, приходящем без спроса и говорящем мне, что я постарела, все мои клиенты убегут к молоденьким и я ищу замену отцу или символического осеменителя. Мне не нужно, чтобы меня расстраивали, когда сотня, тысяча других мужчин будут счастливы заплатить мне за мою работу.
В этот момент мимо нас пролетает Гита. Она куда-то спешит по работе. Лорна останавливает ее мимоходом:
— Гита! Что если я скажу тебе «Клаус»?
Та едва останавливается, хмурит свой красивый носик, будто ей в нос ударил запах канализации:
— Ты хочешь, чтобы у меня испортилось настроение?
— Вот видишь, — продолжает Лорна, — когда такое? банальное имя, как Клаус, немедленно напоминает тебе об определенном клиенте, это плохой знак. Короче, я так много хотела ему сказать, такого, что поставило бы его на место по щелчку пальцев. Его я не виню. Их целая армия таких, кому хочется ответить что-то гениальное после их ухода. Что по-настоящему убивает меня в этой профессии — так это возможность, данная тебе как женщине, одним махом раздавить мужскую гордость, что как на дрожжах растет от всего, пусть и не обоснована ничем. Только ты не пользуешься ею. Некоторым это удается, но не мне. Мне неохота проводить час, даже полчаса, даже десять минут подле мужчины, которому я только что сказала, что нет, его пенис не такой большой, как ему кажется; что, хоть он и смазливенький, ему все же приходится платить женщинам, так что давай поспокойнее со своим характером… Уходя, все эти мужики убеждены, что довели девушку до оргазма. Или те, кто забирает презерватив с собой в ванную комнату, потому что услышали (интересно от кого?), что некоторые проститутки вводят себе шприцем сперму клиента, собираясь его шантажировать. Представляешь, сколько всего им можно ответить? Все эти реплики собираются, с течением времени они, словно киста, биение которой я слышу внутри себя, — вот здесь, в моем животе. И я никогда не смогу написать об этом книгу. У меня вовсе нет таланта, и это будет выглядеть так, будто написано в отместку, но, блин, из этого надо бы состряпать книгу. Над такой книжицей я бы посмеялась.
Над ней все шлюхи посмеялись бы. И все остальные женщины, потому как бордель, в сущности, это увеличительное стекло, в котором все мужские недостатки, все их пороки, что мы терпим изо дня в день, становятся как раскаты грома.
В самом начале я понимала Лорну хуже, чем остальных, потому что она постоянно спорила с другими немками на берлинском диалекте. Собеседницы Лорны не больше, чем она, старались быть понятыми. И нельзя сказать, что Лорна засовестилась и решила лучше артикулировать, видя, что глаза мои бегают, будто я смотрю теннисный матч между ней и Биргит, но я привыкла. Сталкиваясь постоянно с этим жующим большую часть слов и выдумывающим все остальные акцентом, я стала воспринимать голос и интонации Лорны как знакомую музыку. И однажды я с восторгом осознала, что понимаю. Я стала понимать ее, и, более того, я уже хорошо знала ее и могла попросить повторить выражения, смысл которых ускользал от меня. Однажды утром я сама не поняла, как ответила Allet Juht, то есть «пойдет», одному из клиентов, спросившему у меня «как дела?» тоном Лорны, когда она приходит утром. Как дела, чувиха?
Немецкий, на котором я говорю, — это странная лексическая смесь берлинского жаргона и плохо склоняемых мною умных слов. Это единственное
Summertime, Janis Joplin
Тем утром посреди списка клиентов на день я увидела записку, прикрепленную к расписанию степлером: «Светлана бросила работу». Она не уехала на каникулы, речь идет не о перерыве — нет, она бросила работу. Думаю, что нормальный работодатель написал бы: «Она уволилась». «Бросить» — это не обычное слово. Сразу же, по инерции, хочется дополнить: она бросила глупости. Хотя нет, нет нужды в каких-либо уточнениях: она просто бросила. Она больше не из таких. Она больше не проститутка. Я, конечно же, интерпретирую по-своему, но в выборе глагола чувствуется негласная договоренность между Домом и Светланой: не звонить ей больше, даже если дело идет о разовом эскорте, не напоминать о Доме раз в два месяца: обычно это делают для девушек, начинающих по неизвестным причинам появляться реже, им дают понять, что двери для них всегда будут открыты. Ее фото исчезли с сайта. А со шкафчика пропала этикетка: теперь внутри пусто, как в комнате, из которой выехали, и только шпилька для волос завалялась.
Исчезла проститутка — естественно, остальных это наводит на размышления. Биргит как-то сказала — это, должно быть, была первая шутка на немецком, которую я поняла, — что каждый раз, когда женится мужчина, на свет появляется проститутка. Я напрасно ищу аналогичную шутку, способную объяснить их пропажу.
Никто не знает, куда они деваются: мир просто забирает их обратно. Кем они в нем становятся? Ну как же, нормальными людьми, думается. Только вот интересно, теперь, когда она бросила, теперь, когда ее ласки стали бесценными, ходит ли она по улице беззаботно, как все остальные женщины, что никогда не торговли своим телом? Бросая бордель, теряешь ли ты в тот же день острое осознание того, что ты женщина? Пропадает ли привычка задумываться при каждом мужском взгляде, не один ли это из твоих бывших клиентов или, может, он будущий? На террасе кафе, сидя в одиночестве около группы из десяти мужчин, не решающихся заигрывать с тобой и притворяющихся, что тычут пальцами по экранам сотовых, продолжаешь ли ты смутно побаиваться, что в этот момент они сравнивают тебя с твоими фото на сайте?
Как отделить этот отрезок своей жизни от остальных? Быть проституткой — это не столько профессия, сколько договор, заключенный однажды с самой собой: решение отодвинуть в сторону понятие привязанности, связываемое с сексом, и наплевать на него.
Поработав раз в борделе, невозможно мысленно вернуться назад, невозможно притвориться, что секс никогда не был бизнесом. Другие могут продолжать оставаться в неведении, это ведь не написано на лбу у девушки, но мы-то знаем это.
И вообще, можно ли действительно бросить? Что становится с тем ощущением в районе желудка, когда кто-то при тебе по какому-либо поводу произносит слово «проститутка»? Невозможно спорить на тему проституции объективно: подобных дискуссий лучше избегать, надо сказать, если своей неуправляемой яростью не хочешь дать раскусить себя.
Светлана бросила. И в борделе, как и везде, жизнь продолжается. Ее отсутствие оставит ощущение пустоты ее подругам, но вскоре другие заполнят его. Это вовсе не траур: непохоже, чтобы кто-либо так воспринимал это. А может, это тоже часть профессии — не привязываться. Подумать только, на протяжении какого-то времени она была важнейшей частью вечерней смены, ее голос узнавали издалека: звук ее смеха, ее крики. По парфюму Светланы узнавали, в какой комнате она работает. Почему же, уходя, она оставила лишь тонкий след, улетучившийся от необходимости продолжать работать и жить? По тому же принципу мы ценим некоторых клиентов и только через полгода понимаем, что они, возможно, больше не вернутся. А после? Будут и другие. Проституция — это профессия, которая не может существовать без умения забывать: клиенты стирают воспоминания о своих предшественниках, девушки стирают воспоминания о бывших коллегах.
Я думаю, что у них всех — у нас всех — внутри есть место для подруг и клиентов, но это место, закопанное глубоко-глубоко, заполняется не сожалениями. Было бы неуместно сожалеть о том, что одна из нас поменяла образ жизни, оказалась с другой стороны зеркала. Все мы знаем, почему бросаем.
Может, мне не стоило упоминать Светлану. Она ушла, и наверняка у нее все хорошо. Наверняка она не хотела бы выйти из общего забвения, потому что я помню о ней, потому что она была симпатичной и смешной и потому что ее приключения сделали мои еще более интересными. Но проституток не зря называют публичными женщинами, и от этого мне становится страшно. Если мы в разные периоды нашей жизни бываем абсолютно разными людьми, тогда Светлана, именно эта часть ее (такая же театральная, как Жюстина для меня), навсегда останется достоянием общественности. Светлана всегда будет существовать в этом разрезе вселенной, в котором ей девятнадцать лет, у нее густая копна светлых волос и самые красивые груди, что мне дано было видеть в своей жизни (да простят меня любовницы, которым я шептала этот комплимент).