Дом

Беккер Эмма

Не знаю, в какой момент я поняла, что это был он. Несомненно, я догадалась по совокупности вещей: его помешательство на возрасте и напряжение его ягодиц, будто он сдерживался, чтобы не ударить кулаком. Меня завораживали те эмоции, что со скоростью пробегали по его лицу, — завораживали и пугали. Я внутренне понимала, что миг, когда я больше не смогу его выносить, приближается на полной скорости. Он был как две капли воды похож на собаку, готовую укусить, готовую разорвать на части, — я же, как дура, радовалась, что мне не скучно. Со стороны больше было похоже на то, что мы деремся, чем занимаемся сексом: он пихал меня в разные стороны, дергал за волосы, давил на меня своим весом. Я все еще контролировала ситуацию, но была уверена, что скоро потеряю власть над ней, будто волна сносила крепкую плотину. И напрасно я отступала и отступала назад, я тоже должна была в итоге попасть в водоворот.

Моей ошибкой было поверить, что я смогу контролировать его тем, что, казалось, так возбуждало его, — моей выдуманной

молодостью. Он повторял это, теряясь между восхищением и гневом: «Ты так молода, ты кажешься такой молоденькой, можно сказать, маленькая девочка». Я смеялась про себя, ошарашенная этой навязчивой идеей о возрасте у мужчин, чья собственная молодость медленно, но бесследно исчезает. Этот каприз казался мне таким же явным и очевидным, как вдруг шумная оплеуха выбила меня из сна, в котором я пребывала. Опешив, я приподнялась на локти, готовая запротестовать, и тут вторая пощечина опрокинула меня на подушку. Я была зажата под ним и не могла двинуться. Мы были лицом к лицу: он смотрел на меня, вдыхая пар моего гнева:

— Хочешь сбежать, так? Давай попробуй. Попробуй, маленькая шлюха, попробуй.

Я не стала делать ему приятное и пробовать: прекрасно понимала, что это невозможно. У этого типа, которого я могла опрокинуть одним толчком, пока мы еще были одетыми, неизвестно откуда появилась титаническая сила, когда он разделся. Он долго лизал мне щеку — и в этот момент во мне проснулась ненависть к нему, и я больше не могла от нее освободиться.

— Ты не можешь сбежать, — снова начал он, — потому что ты так мала. Я смогу сделать с тобой все, что захочу.

Я рассмеялась ему в лицо — ноль эффекта. Он не двигался во мне, его глаза летали под веками:

— Можно сказать, что тебе шестнадцать лет. Скажи, что тебе шестнадцать.

Из-за того, что я, пришибленная, не отвечала, он снова ударил меня по щеке. Я бы подскочила и оскалила зубы, если бы могла двигаться. Он, видимо, почувствовал это, потому как взял меня за подбородок, и вдруг в его чертах промелькнула неописуемая грусть:

— Ты можешь отомстить мне, знаешь. Ты тоже можешь ударить меня. Я знаю, что болен, прекрасно знаю. Скажи мне, что тебе шестнадцать лет, — ж простонал он несчастным тоном.

Я видела перед собой лишь жалкого типа на пороге пятого десятка, который мог бы выглядеть на тридцать пять, если бы не белые пряди на красивых волосах, если бы не эта достойная презрения нужда доказать свою власть совсем молодой девушке, потому как взрослые женщины были сильнее и умнее его. В мои задачи не входило перевоспитание этого мужчины: нужно было просто вписаться в его игру, и, пока он не отвешивал мне оплеухи, в этом не было ничего особенно сложного. Я прикусила губу, повторяя ему прямо на ухо:

— Мне шестнадцать.

Я чувствовала, как он трепещет у меня между ног, уже не мстительный, а весь размягченный, опьяненный от услышанной немыслимой чуши, — по сути, мягкий, как мужчина, который занимается любовью. Тут ко мне вернулись тяга к подколам вместе с любезностью.

— …Мне пятнадцать…

Он испустил маленький крик, словно я задела особо чувствительный участок его мозга. Немного сомневаясь, я снова принялась за свой томный отсчет:

— …Мне четырнадцать…

Я вспомнила саму себя в этом возрасте — такую пухленькую и глупую, с полным ртом брекетов, и представила этого типа с затвердевшим членом — жалкое зрелище, словно он описался в штаны — в толпе родителей, забирающих своих подростков после уроков.

— …Мне тринадцать лет…

Я дошла до одиннадцати и сама испытала шок, потому как было ясно, что я могла бы дойти и до шести, и он бы до тех пор не потерял свою эрекцию. Я и в этом уверена не была. Единственное, в чем я была уверена, так это то, что я вдохнула в его желание дополнительный садизм. Он резко выпрямился, схватил меня за горло, и мне захотелось скатиться с кровати, так как его глаза вдруг стали пугающими. Но он рванул меня за волосы, пригвоздил к земле, ему было наплевать на мои пинки наобум. Я слышала, как он шепчет мне, что я просто шлюха, грязная шлюха и что он сделает со мной что захочет. И до того, как я додумалась ударить ногой ему между ног, что уж точно остановило бы его, мне в лицо полетели бесчисленные пощечины. Я опустила глаза на мою разорванную шелковую комбинацию и увидела, будто сама присутствовала при этом, как Светлана убегает из комнаты в слезах. Представила раскаивающуюся мину этого мужика, когда он слушал упреки домоправительницы. Эти видения были такими четкими, что я поняла: это мог быть только он. Никаких сомнений не было: я сама была на грани слез, слез от бешенства, чистого и убийственного бешенства, обоснованного как градом пощечин, так и тем, что он прогнал девчонку из самого надежного борделя в Берлине и настолько уверил себя, что все это пройдет безнаказанно, что вернулся на место преступления меньше недели спустя. И тем, что такая вещь могла произойти со мной! С той, кому однозначно было более девятнадцати лет и у которой было слишком много опыта, чтобы позволить подобным ситуациям довести ее до слез. Если я докатилась до такого, даже не смею представить себе бурю, бушевавшую внутри Светланы. Я представила

себе, как Светлана сначала смиряется и идет на это, как и я, думая, что это выполнимо, а потом потихоньку понимает, что нет стоп-слова, способного остановить подобного рода вожделение. Так же, как и не было взаимной договоренности на тему пощечин и на тему этой нездоровой, словно предшествующий убийству, обстановки. Речь не шла о клиенте с театральными замашками, которого легко было бы поставить на место, скорее, о ком-то сродни дикому зверю, взбесившемуся от осознания силы собственных когтей. Я подумала о том, что, повторяя снова и снова «шлюха», он, должно быть, убедил Светлану — увлек, вопреки ее желанию, в свои фантазии. Под сыплющимися на нее ударами она, наверное, почувствовала себя такой одинокой и вдруг настолько маленькой перед фактом, что и это тоже бордель, что проституция бывает и такой. И что подобная ситуация, может быть, никогда не произошла бы с ней в нормальном мире. Обычно слово «проститутка» целиком и полностью принадлежит нам. Мы не слышим его из уст клиентов, или редко, в состоянии самого большого запала. Да и в такие моменты оно кажется самим мужчинам настолько богохульственным, что они пристыженно извиняются после того, как кончат. Его манера произносить это слово и меня теперь ставила лицом к лицу с моим статусом, и он был довольно незавидным, раз позволял подобного рода отношение к себе. Внезапно мне стало казаться, что я исписала ложью много страниц, и этот мужчина явился ко мне как ангел смерти, чтобы указать на правду. Пиши все что хочешь, приукрашивай настолько, насколько возможно, но шлюха останется шлюхой. А ты-то знаешь, что такое быть шлюхой? Твоя работа — затыкаться, в то время как нормальная девушка заставила бы себя уважать. Нормальная девушка прогнала бы меня отсюда пинками, но не ты. Ты же с милым видом захлопнешь рот и дашь мне трахать тебя и бить. А когда я с тобой закончу, ты скажешь мне спасибо за то, что пришел, и постонешь, как делают все они, потому как у тебя остались синяки и это заслуживает дополнительной платы — а почему бы и нет, раз я того пожелал? Что еще ты можешь сделать? Скажешь своим подружкам-шлюхам не соглашаться на встречи со мной, но что мне с этого? В Берлине много других борделей, где меня еще никто не знает и где я смогу убедить девушек помоложе тебя, что такова жизнь, которую они выбрали, и вот что значит быть проституткой.

Я вспомнила Манеж, вспомнила обо всем том, на что толкала меня моя пресловутая профессиональная совесть до этого момента. При этом я не переставала улыбаться и спокойно засыпала ночами. Обо всем том, что я терпела, говоря себе, что от этого моя книга будет только смешнее и интереснее. Я подумала обо всем, с чем сталкивалась вне борделя и что ни за что бы не стала терпеть сегодня, — всем том, что я терпела, потому что была молода, любезна и полна желания нравиться. Ко мне вернулись воспоминания о гнете со стороны мужчин, которых я любила. Пусть я любила их краткий миг, но так, что забывала, как тяжело они давили на меня. Я подумала о Жюле, моем новом парне. Если бы он видел меня. Я подумала о часах, проведенных в Доме, ушедших на то, чтобы заработать перед поездкой в Новую Зеландию, и о той несчастной сумме — стоимости терпения, проявляемого мною в данный момент. Мои мысли обратились к Стефану: как рассказать ему об этом — как рассказать, что позволила этому мужчине обречь себя на такое, потому что он заплатил мне, потому что я не смогла защититься? Вот уж история, кратко, но полно описывающая жизнь проституток, и я однозначно была одной из них, так как участвовала в ней, и это было совсем не смешно. Я спросила себя, сколько в финансовом плане стоило то, что я не смогу рассказать ничего лучшему другу. Или то, что должна буду скрыть этот плохой опыт от своего парня, который ждет меня в тысячах километров отсюда. Я подумала, что, если расскажу об этом Стефану, он испугается за меня и учует мой собственный страх. И в этом не было ничего умного, сексуального или забавного. Вечно играть в проститутку было невозможно: нужно было стать ею на какое-то время, приняв сопутствующие самоотрешение и жертвы. Однако, господи боже, нет! Ни за что в жизни!

Последняя из его пощечин всколыхнула воздух, потому что я выскользнула из его рук, опустившись на паркет, и закричала:

— Нет! Нет! Черт подери!

Он разом съежился с видом невыносимого раскаяния, смягчившего черты его лица. Я встала на ноги, немного пошатываясь, окидывая взглядом комнату в цветочек и свою любимую комбинацию, теперь походившую на лохмотья. Из колонок фоном доносилась заурядная музыка.

— Да за кого ты себя, скажи, принимаешь?

Он стыдливо молчал, как ребенок, укусивший другого ребенка.

— Ничего не имею против шлепка по заду, пощечину еще можно стерпеть, но вот так бить девушку? Нужно быть натуральным безумцем!

Мой гнев стал гораздо сильнее, когда я осознала, что готова расплакаться. Пусть я снова была на ногах и высказывала ему свое возмущение, я все же оставалась для него проституткой, внезапно осознавшей, что ей недостаточно заплатили за попытки расквасить лицо. Я не была для него оскорбленной женщиной, нет, — я была шлюхой, испугавшейся за свои рабочие инструменты. И, в сущности, это тоже было правдой.