Дом
Шрифт:
Вера не стала дожидаться, когда отца затюкают. Тряхнула косами, вскочила на ноги:
– Песню, песню давайте!
И кто устоит перед ее напором, кого не подымет волна веселья и задора, которая хлынула от нее! Запели все – и молодняк и пожилые, благо всем известна была песня про солдата:
Не плачь, девчонка,Пройдут дожди,Солдат вернется,Ты только жди.ПускайМихаил глаз не мог отвести от дочери.
Не в мать, не в мать, думал. Да и не в меня, конечно. Не умели мы так радоваться. И вдруг, любуясь черными разудалыми глазами Веры, вспомнил Варвару. Неужели, неужели все радости, все муки тех далеких-далеких лет вдруг ожили, проросли в родной дочери?
Михаил перевел взгляд на другой конец стол а, туда, где сидела Лариса со своими подружками. Визг, смех – из-за чего?
Таборский! Когда успел забраться в этот недозрелый малинник? Вроде бы, когда он, Михаил, заходил в избу, его там не было. Но разве в этом дело? Разве не все равно, когда втесался?
В диво другое – соплюхи от него без ума. Лапает, щупает принародно – и хоть бы одна по рукам дала: опомнись, ты ведь в отцы нам годишься!
Не дождешься от нынешней молодежи. Вот уж правду каждый день бренчат: поколения у нас в ладу друг с другом.
Ну а Таборский еще, помимо всего прочего, запал молодежи умеет дать. Как Подрезов, бывало. Правда, у Подрезова все от души, от сердца. У того слово – дело. А этот артист. Говорун. И поди разберись, где игра, где дело.
А Петр так и не пришел, сказал себе Михаил, водя глазами по пестрому буйному застолью, и ему вдруг стало не по себе.
Он новым стаканом вина залил тоску.
– Родька, а где у тебя матерь? Не вижу.
Родька, как тетерев на току, заслышав какой-то непонятный звук поблизости, на секунду поднял рывком голову и снова запел.
…Пили за новобранца, за будущего солдата, за то, чтобы он верой и правдой служил родине, пили за нее, Анфису Петровну, пили за Таборского, пили за Шумилова, председателя сельсовета, за друзей-товарищей – за всех пили, никого не обошли.
А когда же, когда же отца-то вспомнят? – изнывала от ожидания Анфиса Петровна.
Она глаз не сводила с сына, умоляла, заклинала его: скажи! Но разве до отца было Родьке, когда рядом Вера, друзья-товарищи?
И вот кто же догадался сказать про родителя? Александра Баева, старушонка, которая помогала ей угощать гостей.
– Ну тепереча, думаю, не грешно и Ивана Дмитриевича добрым словом помянуть.
И тут Анфисе Петровне вдруг стало так горько, такое удушье подступило к горлу, что она едва добралась и до повети…
Прибегал Родька ("Мам, мам, что с тобой?"), прибегала фельдшерица тоже была на проводах, – Таборский, Шумилов заходили.
– Ничего, ничего, отлежусь. Гуляйте на здоровье, веселитесь, – говорила она всем.
И так же она ответила и Михаилу, когда тот ввалился на поветь.
Но Михаила не проведешь.
– Эх и дура же ты, Анфиса, дура! Кажинный день провожаешь сына в армию? Да ведь потом волосы будешь на себе рвать: ах, недоглядела, ах, недосмотрела свое сокровище…
Анфиса Петровна встала. Верно, верно сказал Михаил: настанут такие дни, и скоро настанут, когда она за один погляд на сына согласна будет все отдать, что у нее есть.
Опираясь на Михаила, она вышла с повети в сени и тут увидела Нюрку Яковлеву, пьянющую, чуть не на карачках пробирающуюся вдоль стены к раскрытым дверям избы. Раздумий не было. Вмиг загородила дорогу:
– Тебе, Анна, нету хода в мой дом.
– В твой дом нету хода? Мне? Это за что же такая немилость?
– А за то, что в чужой дом нахрапом залезла.
– Я залезла?
Анфиса Петровна не стала больше разговаривать – выставила непрошеную гостью на крыльцо, захлопнула за собой двери, да еще и рукой на дорогу указала:
– Уходи, уходи, Анна! Видеть тебя не могу после того, что ты сделала с Лизаветой, а не то что принимать в своем доме.
Нюрка откинула назад голову, захохотала:
– А родню в этом доме принимают? К примеру, когда родной сынок напакостил… Непонятно выражаюсь? Пойди посмотри… Вещественные доказательства налицо…
– Чего мелешь? Какие доказательства?
– А-а, какие… Какие бывают, когда парень брюхо натолкает?..
Она не охнула, не пошатнулась от этих слов – ни минуты, ни секунды не поверила, но и отмахнуться не могла: сплетни, как огонь, в зародыше гасить надо.
– Веди к Зойке! – приказала.
Зойка жила отдельно от матери, в старом колхозном курятнике на задворках у медпункта. При виде нежеланных гостей, переваливших за порог ее маленькой неказистой избенки, удивленно выгнула тонкие подрисованные брови она лежала на кровати, но не встала.
– Проходи, проходи, мамочка званая! – с издевкой сказала Нюрка. – Ну мамочкой не хочешь, а бабкой-то хошь не хошь станешь. Верно говорю, Зойка?
– Загинь, к дьяволу! Налилась опять, нажоралась. Кто тебя звал?
– Да как! Она не верит.
– Чего не верит?
– Не верит, что ейный сынок тебе прививку сделал.
Зойка зло улыбнулась своими тонкими сухими губами, хотела что-то сказать, но передумала и только вяло махнула рукой.
Свет потух в глазах у Анфисы Петровны: на Зойкиной руке она увидела золотое кольцо, и ей сразу стало все ясно.
Господи, господи! Она целое утро сегодня искала это кольцо, все перерыла, перевернула кверху дном, думала, потеряла, а оно вот где, оказывается, – у Зойки на руке…