Домашний кинотеатр

Жизнь, как утверждают знающие ее люди, состоит из работы, отдыха и любви.

Работа — что скажешь? Не по-человечески мы как-то работаем, а чтобы забыться, запоями: вспомнить потом не можем, что делали, от чего устали. Работающий персонаж жалок или смешон, особенно женщина. Дело надо делать, господа! — О работе рассуждают одни бездельники.

Отдых — того хуже. В Турции и Египте, на Кипре и в Греции. Или тут прямо — засилье

Поговорим-ка мы о любви. Вот свадьба.

* * *

Вот свадьба: жених — Кирилл, невеста — Мила. Нас пригласили родственники Кирилла, точнее — его отец: обеспечить веселье, разбавить собой компанию, которая невелика — женятся математики.

Ресторан расположен среди таких же, как он, двух-, трехэтажных домиков, закрыт от улицы голубеньким особнячком. Флаг черт-те какой, сине-желто-зелено-черный, и написано белой замазкой: Посольство Танзании. Людей никого. Только след от почтового ящика и — фломастером: “Осторожно, сосульки”. Надо же! — на дворе сентябрь. Хорошая, видно, страна. Вообще, хорошо тут.

Что мы видим, зайдя в ресторан? — немыслимых размеров коробки: HARMAN/KARDON. И ниже, гигантскими буквами: ДОМАШНИЙ КИНОТЕАТР.

— Китай не стоит на месте, — подает голос Петечка, осветитель наш.

Художник по свету, алкоголик сорока с небольшим лет. Всем нам немножко за сорок, некоторым — уже давно.

Мы кое-что знаем о происхождении невесты, мы догадываемся, откуда взялись коробки. Подарок папаши ее. — Безвкусица! — Чего вы хотите от провинциального подполковника? Бедная Настя. И бедный Сом.

Ресторан обставлен в немецком стиле — сизой какой-то мебелью, что опять-таки несущественно, поскольку женятся — математики.

Итак, действующие лица. Невеста — Мила. Жених — Кирилл. Отец жениха — Сом. Сом Самойлович, Самуил Самуилович — русский человек, наш собрат, артист. Большая лысая голова, усы. У артиста не должно быть усов, Сом — исключение. Сколько лет уже сцену топчет, а под старость жизнь ему улыбнулась — да как! — во весь рот! Новая жена, она тоже здесь, хотя, вроде бы… Но зачем и жениться на молодой — дома ее держать? — тем более эту, кажется, не удержишь.

Мы находимся в предвкушении. Шум-гам, скандальчики, всем друг от друга чего-то надо — нас ждут драгоценные наблюдения, нам предстоит понервничать. Мы любим нервничать, всякого рода переживания — это источник творчества, вдохновения, а пока что сдаем в гардероб зонтики и плащи, прихорашиваемся перед зеркалом. Скорее, скорей, началось!

— А, вы тут…

— Тут, тут, Анастасия Георгиевна.

Этикет нам преподавала, был предмет у нас такой. Скукожилась немножко, подсохла наша Анестезия, но все еще хороша для своих лет. Говорят, матку недавно отрезали. Мы побаиваемся Анестезии по старой памяти: “Артисты имеют право быть идиотами, но вы, молодые люди, злоупотребляете своим правом!” — так она учила нас в прежние времена.

— Как вы? — спрашиваем.

— Ничего, — говорит, — с Божьей помощью.

Понятное дело, что так себе: муж бросил, сын теперь женится неизвестно на ком, на дочери военнослужащего.

— Я всегда на стороне женщины, Анастасия Георгиевна, — говорит Алена наша, Аленушка. И изящно жмет Насте руку пониже локтя, научилась в “Вишневом саде”.

— Женщины? Какой именно? — спрашивает Анестезия холодно.

Ладно, мы только хотели ее поддержать.

Теперь — родственники со стороны невесты. Тут еще интересней. Потом, все потом, Анестезия просит нас пройти в зал. Сама она вышла, говорит, подышать. Воздуха не хватает.

— Кричали “горько”?

— Нет, — отвечает Анестезия, и она надеется, на свадьбе ее сына хоть в какой-то мере будут соблюдены правила не то что приличия — душевной гигиены. Хоть кем-нибудь. — Вот, — показывает на коробки, — видели?

Ладно, чего там. Подарок привез человек, дочь замуж выходит, родная кровь.

— Кровь? Его там — только сперматозоиды, — шипит Аленушка.

В смысле вкуса можете на нас положиться. Всецело, Анастасия Георгиевна.

Заходим, оглядываемся, размещаемся.

Гости сидят не вместе, редко. Сом, например, один.

— Та€к-это, — говорит нам.

“Так это” у него вместо “здравствуйте”, а где его новая… как ее? — ей бы Елену Андреевну играть, жену профессора в “Дяде Ване”, красивое туловище, сегодня — почти что в одних трусах. Многим нравится. И Сому оно приглянулось, если после стольких-то лет…

Петечка — сразу к туловищу.

— У нас с Сомом непонимание, — говорит оно Петечке. — Непонимание меня.

Шуршим подарками, скромными, симпатичными. Дарим, в частности, молодым автобус, расписались на нем, всем театром. Двухэтажный, английский, с правым рулем, чего только нет в “Детском мире”.

— Горько! — орет Петечка. — Горько!

Жених с невестой растерянно переглядываются, целуются все же, слегка.

— Еще, еще! — не унимается Петечка, коньяка уже хлопнул.

Да погоди ты, дай людям рассесться, налить!

Между гостями много пустот, мы протискиваемся, занимаем их.

Смотрите-ка, негр-официант!

— Послушай, э-э… милый, приборов нам принеси, — просит Сом. — Как объяснить этой Лумумбе, что у нас едят вилками?

Теперь, когда мы пришли, сцена полна людьми.

Сцена полна людьми, и самые интересные — не Сом и не туловище, даже не трагическая Анестезия и уж, конечно, не математики — мы в театральный пошли, чтоб математику не учить. Родители Милочки — вот кто! Мы в первый раз с ними видимся.

Мы — в первый, а они между собой — во второй: заделали Милочку и — привет. Как мамашу ее зовут, предстоит выяснить, а подполковника мы сразу же, не сговариваясь, прозываем Вершининым. Мила его разыскала, сообразительная. Кто-нибудь помнит имя-отчество того Вершинина, настоящего? Этого Эмилем зовут. Мила, значит, — Эмильевна, ну и ну!