Домик на болоте (Ил. Н.Кочергина)
Шрифт:
— Две пробирки разбились, — сказал он. — Ну ничего, скоро у нас много посуды будет.
Валя сняла шерстяной платок, висевший на спинке стула, накинула его на плечи.
— Холодно, — сказала она, поеживаясь, — и неуютно. У нас всегда неуютно в такую погоду.
Петр Сергеевич встал и надвинул на лоб фуражку.
— Придется идти, — сказал он. — Хорошо, что я плащ захватил.
Он снял висевший на гвозде брезентовый плащ и стал надевать его.
— Куда вы? — удивилась Валя. — Вас же зальет.
— Надо, —
Он вышел. Страшно было подумать, как он будет ходить по болотам в темноте. Там и в солнечный день не всюду можно пройти. Вертоградский стоял у окна и барабанил пальцами по стеклу.
— Будем пить чай? — спросила Валя.
— Нет, — сказал Костров. — Не хочется.
Валя беспокойно посмотрела на отца:
— Пойди ляг, папа.
Костров пожал плечами:
— Рано еще. Наверху лампа заправлена?
— Да.
— Пойду почитаю.
— А я, — сказал Вертоградский, — пожалуй, лягу. В такую погоду ничего нет лучше, как лечь и укрыться. Раздеваться не стану, а подремлю одетый.
Он ушел в лабораторию. Медленно поднялся Костров к себе в мезонин, и мы остались с Валей вдвоем.
— Может, все-таки выпьете чаю, Володя? — спросила она.
— Нет, спасибо.
Я сел в качалку и стал раскачиваться. Валя достала с полки коробку с работой и выложила на стол мотки ниток, иголки, куски материи.
— Вышивать будете? — спросил я.
— Нет, чулки штопать.
Иголка неторопливо двигалась в ее руках. Очень уютно и домовито выглядела Валя сейчас, в пуховом платке, склоненная над шитьем, при желтом свете керосиновой лампы.
Снова, прогремев, раскатился по небу гром.
II
Мы долго молчали. За окнами монотонно лил дождь. Даже в комнате было слышно, как шумят и бурлят ручьи между деревьями.
— Может, печку затопить? — спросила Валя. — Хоть сейчас и лето, но в такую погоду приятно.
— Не стоит возиться, — ответил я, и мы опять замолчали.
На кухне заверещал сверчок. Под его песенку я задумался. Мысли мои были не очень веселыми. Никак я не мог найти того верного и точного хода, который должен был разоблачить Вертоградского и заставить его вернуть вакцину. Вот он лежит в постели совсем близко, здесь, за тонкой перегородкой, и, наверно, обдумывает, как ему скрыться, как бы не выдать себя, вспоминает каждую мою фразу, стремясь угадать, догадываюсь я о чем-нибудь или нет. Так же и я сейчас вспоминаю каждую его фразу и каждое его движение.
Валя перебила мои мысли вопросом:
— Как вы стали следователем, Володя?
Я усмехнулся:
— Как обыкновенно становятся кем-нибудь. Частью по влечению, частью случайно.
— А где на следователя учатся?
— Я вот учился на биологическом.
— И только?
— Нет, еще кое-где… Андрей Николаевич все еще на меня сердится, что я с биологического ушел?
Валя усмехнулась:
— А вы все еще его боитесь?
— Я лишних полгода учился на биофаке, чтобы не рассердить его.
Валя откусила нитку и сняла чулок с гриба.
— Только для этого? — спросила она.
— Нет, — сказал я улыбнувшись, — еще, чтобы с вами не расставаться. Я был очень влюблен в вас, Валя.
Снова иголка ходила в крепких и подвижных ее пальцах. Верещал сверчок, за окном монотонно шумел дождь.
— Я помню, — сказала Валя. — Я, правда, была девчонкой, но тоже была в вас влюблена. Мне только было очень обидно, что вы такой белобрысый.
Я не нашелся что ответить и снова стал раскачиваться в качалке, прислушиваясь к свисту ветра и шуму дождя за окнами. Я посмотрел на часы: было начало одиннадцатого, уже мог прийти ответ из Москвы. Принесут мне радиограмму из штаба или решат подождать до утра? Жалко, я не предупредил, что мне она нужна срочно.
— Что вы на часы смотрите? — спросила Валя.
— Мне должны кое-что принести из штаба, — сказал я и, помолчав, добавил: — Ух, какой дождина!
— Когда вспоминаешь детство, — сказала Валя, — лето представляется одним солнечным днем. Раньше как будто и ненастных дней не было. А теперь вот… — Она помолчала. — Говорят, дожди потому, что война. Вы всему учились, Володя, скажите: может это быть?
— Валя, — спросил я, — Якимов хорошо знал немецкий язык?
— Якимов? — Валя подняла глаза и внимательно на меня посмотрела. — Он переводил что-то папе. Журналы, я видела, читал.
— А вы не видели, чтобы он писал по-немецки?
— Не помню. — Нахмурившись, она минутку подумала. — Нет, не помню.
— Жалко… А насчет дождей очень возможно. Хотя наука этого не подтверждает.
Валя снова склонилась над работой, но через минуту снова подняла на меня глаза:
— Скажите прямо, Володя: может, вам нужно спокойно подумать? Я ведь могу сидеть тихо и не мешать. Мне только не хочется уходить в кухню — там неуютно, огромная печь, горшки, ведра и дождь бьет прямо в окно.
— Сидите, Валя, — сказал я. — Мне приятно, когда вы разговариваете со мной.
— Мне тоже приятно, — сказала Валя. — Мне очень надоело, что не с кем разговаривать.
Когда я смотрел на нее, закутанную в пуховый платок, склонившуюся над шитьем, мне трудно было поверить, что это она скрывалась от немецкой разведки, шла мимо полицейских постов. Очень знакомая девушка сидела передо мной. Та самая, с которой я ходил в театр и подолгу потом разговаривал у крыльца. Та самая, с которой я ехал тогда, весной, в автобусе и которая поцеловала меня так неожиданно. Удивительно мало она изменилась! И можно подумать, что ничего особенного за это время с ней не произошло.