Доминион
Шрифт:
В комнате повисла тишина. Молодой человек потупил взгляд.
Однако после начала испанской войны движение за мир уже никогда не было прежним. Подобно большинству пацифистов, Сара считала себя прогрессивной, но теперь некоторые начали клеймить пацифистов как слепых идиотов, даже реакционеров. Приближалась война, фашизм маршировал, и нужно было стать на чью-либо сторону. Они с Айрин ходили на снятый по книге Уэллса фильм «Облик грядущего», и после этого ее преследовали картины летящих строем бомбардировщиков, облаков газа, кучек людей, пытающихся выжить среди осыпаемых бомбами руин. Сара вспоминала, как после аннексии Австрии Германией, уже став учительницей, она пыталась объяснить тринадцатилетним девочкам смысл политики умиротворения Чемберлена.
– Я не говорю, что Гитлер – хороший человек, но у Германии есть основания быть недовольной. Почему бы им с Австрией не объединиться, раз обе страны этого хотят? Умиротворение означает попытку сгладить обиды, уладить разногласия, а не растравлять их. Разве это не разумная политика?
И тем не менее, видя в новостях, как австрийских евреев выгоняют из домов и заставляют мести улицы, как солдаты пинают их, она чувствовала… нет, еще не сомнение, но боль.
Для Айрин все было проще. Она была из тех, кто, раз избрав путь, идет по нему – и вступила в Лигу англо-германского взаимопонимания. Там она познакомилась со Стивом и, подобно ему, сделалась горячей поклонницей Гитлера. Сара задавалась вопросом, как сторонник мира может увидеть хоть что-нибудь хорошее в фашизме.
– Гитлер стоит за мир и отличается дальновидностью, милая, – отвечала Айрин. – Не надо верить пропаганде. Все, чего он хочет, – это справедливости для Германии и дружбы с Англией.
Сара обратилась за советом к отцу.
– Ты права, милая, – сказал он. – Гитлер – мерзкий милитарист. Но если мы пойдем на него войной, то лишь прибегнем к тем же методам, что и он. Чемберлен прав.
Отец говорил тихо, с грустью. В последнее время собрания проводились все реже, Джим зачастую сидел один в гостиной и смотрел в пустоту, и было видно, как он страдает.
Потом пришла осень 1938 года, а с ней – Мюнхенский кризис. Люди орудовали лопатами в парках и на лужайках, сооружая убежища для укрытия от бомб, в школах на окна крест-накрест наклеивали ленты, чтобы осколки не поранили детей. Сара поймала себя на мысли, что гражданские тоже очутились в окопах. В школу доставили партию противогазов, отвратительных штуковин из стекла и резины: большие – для взрослых, маленькие, с мордочкой Микки-Мауса, – для детей. Когда Сара пришла в школу и увидела на столе кучу, из которой таращились пустые круглые глазницы, ей пришлось ухватиться за стул, чтобы не упасть. Другие учительницы с ужасом взирали на маски. Директриса сказала, что им следует показать ученицам, как надевать противогаз.
– Как объяснить нашим крошкам, для чего предназначены эти штуки? – спросила одна из преподавательниц, по щекам которой текли слезы. – Как объяснить, что люди в аэропланах будут скидывать на них начиненные газом бомбы? Почему мы должны это делать?
– Потому что это наш долг, черт побери! – рявкнула в ответ директриса, и голос ее на миг сорвался. – Потому что, если мы не сделаем этого, они умрут. Вам страшно глядеть на это? Посмотрели бы на родильное отделение, где работает моя сестра! Им привезли чертовы противогазы для младенцев!
До этого не дошло. Случилось чудо: Чемберлен вернулся из Мюнхена с соглашением, по которому Германия получала часть Чехословакии. «Только ту, где живут немцы, не чехи», – победоносно заявила Айрин. Стив сказал, что, если начнется война, это будет означать финансовый крах Англии – все бизнесмены и банкиры с ужасом смотрят на такую перспективу. «Еще один удар под дых этому милитаристу Черчиллю!» При этих новостях по телу Сары прокатилась волна облегчения, как после приема обезболивающего. Но год спустя, в августе 1939 года, все повторилось из-за Польши: траншеи, противогазы, планы эвакуации. И из радиоприемников прозвучал надломленный голос Чемберлена, сообщившего, что объявлена война. Впервые раздался жуткий вой сирен противовоздушной обороны – пока тревога была учебной, но в следующий раз могла стать настоящей. По всему Лондону можно было встретить людей с мрачными или заплаканными лицами, несшими на усыпление своих кошек и собак – питомцы оказались бы беззащитными при бомбежке. В первую неделю сентября Сара повела унылую вереницу детишек с сумками для противогазов и чемоданчиками к вокзалу Виктория – для эвакуации. Детей провожали матери с заплаканными лицами.
Переключатель надежды и страха снова щелкнул. В месяцы, последовавшие за эвакуацией, ничего не случилось: после захвата Польши Германией не было ни авиационных налетов, ни военных действий. Родители стали забирать детей домой. «Странная война» – так ее прозвали. Кое-кто спрашивал: а зачем ее вести? Войну начали, чтобы защитить Польшу, но Польша была разгромлена, исчезла, ее разделили между собой Германия и Россия. В течение холодной зимы 1939–1940 годов, наблюдая за тем, как дети играют в снежки, Сара снова начала питать надежду. Но в апреле Германия неожиданно вторглась в Данию и Норвегию, и британские войска принялись беспомощно отступать.
Чемберлен подал в отставку, его сменил лорд Галифакс – как раз перед тем, как Германия вступила в Бельгию, Голландию и Францию. И вновь немцы крушили все перед собой, они разгромили французскую армию и заставили англичан, бросив снаряжение, эвакуироваться из Дюнкерка. Голоса дикторов на Би-би-си звучали все более встревоженно, люди снова с опаской начали вглядываться в небо над Лондоном, испещренное теперь аэростатами заграждения. Французы отступали все дальше и дальше. Затем, в середине июня, пришли вести о том, что Франция и Британия запросили о перемирии. Спустя месяц был подписан Берлинский договор – мир, который газеты и Би-би-си охарактеризовали как проявление удивительной щедрости со стороны Гитлера: ни оккупации, ни репараций, Британия, империя и флот сохранялись в неприкосновенности, колонии не отбирали. Единственной колонией, отошедшей к Германии, стало Бельгийское Конго. И никаких немецких контингентов, если не считать большой военной базы на острове Уайт. Германских евреев, бежавших после прихода нацистов к власти, надлежало репатриировать, но об английских ничего не говорилось. Саре вспомнился киножурнал: лорд Галифакс возвращается из Берлина, рядом с ним на заасфальтированной площадке аэропорта – Батлер и Дуглас-Хьюм. Добавив эмоций в аристократический голос, Галифакс объявляет: «Мир, подписанный нами с Германией, продлится, бог даст, навеки». Зал кинотеатра огласили аплодисменты и крики «ура!». Сара ходила туда с семьей – Айрин кричала громче всех, а мать плакала от облегчения. Сара посмотрела на отца, но здоровая половина его лица была с противоположной стороны, и понять, о чем он думает, она не могла.
Год спустя, после начала Русской войны, Галифакс подал в отставку – говорили, что по причине нездоровья; но когда он покидал Даунинг-стрит, на лице его застыла скорбь; ходили слухи, что он выступал против германского «крестового похода». Его заменил престарелый, но задорный и ершистый Ллойд Джордж, назвавший Гитлера величайшим немцем столетия. Поговаривали, что он был не более чем марионеткой. Выступая по телевизору, он казался ожившим реликтом: вставные зубы, щелкающие во время трансляции, растрепанные седые волосы. После его смерти в 1945 году бразды правления принял медиамагнат и член Кабинета министров Бивербрук. Досадливо отмахиваясь от рассказов о творившихся в Европе зверствах, он гордился тем, что мечта всей его жизни о свободной торговле внутри империи наконец осуществилась.
Сара вышла из Вестминстерского аббатства и с удивлением обнаружила, что уже довольно поздно. Закатное солнце играло в сотнях окон Вестминстерского дворца, блики заставили ее зажмуриться. Небо на западе было как на картинах Тёрнера: красная и бордовая пелена. Выплакавшись и помолившись, Сара почувствовала себя лучше, хотя и не верила всерьез, что есть Бог, способный ее услышать.
Она перешла через дорогу, направляясь к подземке. У станции было шумно. Зеленщик, закутанный в теплый шарф, продавал с прилавка овощи. Газетчик выкрикивал: «„Ивнинг стандард“! Бивербрук встречается с Лавалем!» Сара решила купить номер. По пути в Берлин Бивербрук заехал в Париж, и на странице красовалась его фотография с премьер-министром Лавалем – как и в Британии, во Франции правил теперь медиамагнат правых взглядов.