Донос мертвеца

Bо все стороны от широкого и ровного, совершенно белого поля высоко к серому облачному небу поднимались темные вековые ели. На их пахнущих едкой свежей смолой ветвях лежали пухлые сугробы поблескивающего чуть синеватым отливом пушистого снега. Кое-где между стволами пытались подставить инею тоненькие веточки ивовые ростки, но на фоне древних многолетних деревьев они почти совершенно не различались. И всю эту картину зимнего лесного покоя накрывала сонная спокойная тишина.

Однако, где-то там, под толстым полуметровым слоем бескрайнего белого покрывала продолжалась жизнь.

Пытались мышковать среди сугробов и лисицы — но эти хищницы скрыться под снегом полностью не могли, и время от времени их остроконечные уши и рыжие взлохмаченные головы появлялись над белой гладью, черные бусинки глаз настороженно оценивали окружающее безмолвие, после чего усатые мордочки снова скрывались внизу.

Но вот сразу три рыжие морды приподнялись над сугробами неподалеку друг от друга и дружно повернулись в одну и ту же сторону. Замерли, явно пытаясь что-то рассмотреть сквозь густой ельник. Казалось бы, ничего не происходило — но лисы придерживались совсем другого мнения: одна из них нырнула под прижатую снегом к земле еловую лапу и больше не появлялась, а две другие длинными прыжками пересекли ровное поле и растворились среди деревьев на другой стороне.

Еще полчаса ничего не происходило — а затем послышалось громкое недовольное фырканье, и в широком просвете между деревьев показалась продолговатая и широкая лошадиная морда.

— Вот и Луга, — разорвал тишину чуть сипловатый, с посвистом голос, и на заснеженный лед неторопливым шагом начал вытягиваться длинный караван.

Первым на гнедом жеребце ехал кряжистый кареглазый воин в простеньком волчьем налатнике, накинутом поверх сверкающего наведенными пластинами юшмана. На груди, на кольчужном, панцирного плетения вороте лежала покрытая инеем окладистая русая борода, голову покрывала толстый войлочный подшлемник. Когда всадник поворачивал голову, становилась видна еще не полностью затянувшаяся рана на горле и сбившийся шелковый платок — видимо, долженствующий эту рану закрывать. Руки, которыми воин держал повод коня, ниже локтя защищались блесткими, недавно кованными наручами, а ниже были спрятаны в большие суконные рукавицы, отороченные беличьим мехом. Впрочем, правой рукой ратник больше придерживал не повод, а высоко поднятую рогатину.

С широкого пояса всадника свисала кривая сабля с узкой гардой, тяжелый боевой кистень и нож с резной костяной рукоятью — явно не воинский клинок, а так, для баловства и мелких походных нужд.

Выступающие из-под длинного подола русского доспеха ноги были надежно спрятаны в кольчужные чулки, скрывающиеся в самых обычных валенках, поверх которых темнели высокие татарские батарлыги. У левого стремени, под остроконечным шишаком, болталась изрядно потрепанная метла, у правого, под круглым щитом из легкого тополя, оскалилась промерзшая собачья голова с крупными кровавыми каплями, застывшими на кончике черного носа. Позади, по обеим сторонам седла, почти на крупе жеребца лежали колчан, плотно набитый стрелами, и налуч, из которого выступал лайковый лук с уже натянутой тетивой.

В поводу воин вел заводного серого в яблоках коня, на спине у которого лежали пухлая скатка и холщовые чересседельные сумки.

Следом двигался второй воин, разительно отличный от предводителя отряда: у седла его смотрела в небо не рогатина, а тяжелая граненая пищаль, за спиной его висел, сверкая остро отточенным полумесяцем, стрелецкий бердыш. Сам всадник, гладко выбритый и ростом почти на две головы превышающий первого, одет был в перетянутый форменной портупеей нарядный синий с яркими желтыми шнурами зипун, широко распахнутый на груди. Из-под зипуна проглядывал светло-синий бронежилет с недавно нашитыми матерчатыми ячейками патронташа и ворот обычного милицейского кителя. Правда, на ногах у него оттопыривались пухлые меховые штаны, а вместо ботинок так же серели грубые потоптанные валенки. Лука и стрел у второго воина не имелось, вместо них на крупе покачивался туго свернутый медвежий тулуп и небрежно прицепленная к нему стрелецкая берендейка. В поводу шла довольно щуплая кобылка, но и груза на ней лежало всего одна котомка.

Дальше отряд составляли обычные русские ратники, собравшиеся в недалекий поход: серебрились инеем бороды, неспешно переступали кони, покачивались круглые и каплевидные щиты, согретые меховыми налатниками, поблескивали колонтари, юшманы, редкие бахтерцы. Впрочем, некоторые воины предпочитали обычные кольчуги, усиленные зерцалами или куяками, а то и вовсе ширококольчатые байданы. Бояре победней обходились тегиляями с нашитыми на груди стальными пластинами, кольчужной подстежкой — а то и вовсе без всякого усиления. Но таковыми в основном были не сами помещики, а оружные смерды, поднятые в поход вместе с барином согласно требованиям писцовых книг. Многие ехали в шлемах — не столько потому, что опасались близкого ворога, сколько ради теплых, густых и красивых мехов, оторачивающих мисюрки и шлемы. Почти все воины придерживали руками рогатины — верный признак похода на немцев. С рогатиной на Руси, как известно, ходят только на медведей и рыцарей — против татар с их прочными пластинчатыми доспехами приходится браться за граненые бронебойные копья.

Головные воины проехали, раскидывая снег копытами коней, несколько гонов, после чего первый всадник неожиданно принял влево, поворотил коня и остановился.

— Что случилось, Семен Прокофьевич? — пристроился сбоку воин, вооруженный пищалью и бердышем.

— Подождем, Нислав, — прикрыв горло рукавицей, ответил первый. — Пусть рать плотнее соберется. Ползем, ако змея, тонкой ниточкой. Нехорошо.

Воинский отряд, заметно сократив шаг, тем не менее продолжал двигаться, но ратники подтягивались друг к другу, становясь по трое-четверо в ряд. Всадники тянулись и тянулись из леса на речной лед, стаптывая снег, и уже к середине колонны по всему руслу от берега до берега он лежал не по колено, а от силы по щиколотку.

Нислав, несколько раз отъезжая от опричника и пристраиваясь обратно, смог-таки встать рядом с барином так, как надо: по левую руку, и на полкорпуса лошади позади. Теперь все выглядело так, словно командующий армией со своим заместителем принимали парад. Впрочем, примерно так все и происходило: государев человек, посланный следить за порядком в землях Северной Пустоши и оборонять рубежи от недруга, проверял исправность конного и воинского вооружения поднятых в ополчение помещиков, за наличием у них полного доспеха, за снаряженными колчанами, статью жеребцов.

Правда, несмотря на суровый внимательный взгляд, мысли государева человека Семена Прокофьевича Зализы были сейчас довольно далеко, и беспокоила его отнюдь не исправность оружия и соответствие воинства сотным грамотам. Он вспоминал про тревожную весть, пришедшую сразу двумя путями: от помилованного царем боярина Волошина и через присланного Андреем Толбузиным гонца.

Государь болен. Бояре сыну его присягать не желают, ищут царя меж собой, а некоторые и на Литву смотрят. Смута грядет, новая смута. Буде беда на рубежах случится — помощи из Москвы ждать пустое, а то и самому придется войско на столицу вести, волю Ивана Васильевича исполнять. Опять смута, опять притихшие было бояре, государеву длань на своих загривках ощутив, возле одра темной немочи воду мутить начинают. Потребно ополчение поместное подальше в леса увести, пока к боярам гонцы не зачастили и грамоты подметные по усадьбам не замелькали.