Допустимая погрешность некромантии
Шрифт:
Он кивнул. Я успела понять, что в моем мире проходит примерно столько же времени, сколько я провожу в другом. И сейчас должно уже вечереть. На мой вопрос реаниматолог не ответил, как-то неестественно спокойно заговорил о другом:
— Почти восемь часов на этот раз. У тебя падает давление и сердечный ритм, но ничего критичного. Никаких реакций на раздражители, вообще. Никаких реакций на препараты. Ты просто уходишь и возвращаешься.
— Я знаю. Вы так переживаете из-за того, что не можете найти причину?
Он резко встал, отошел
— Разве я переживаю? Нет, Ольга. У меня такая работа, на которой со временем перестаешь переживать.
— Тогда почему вы здесь, ведь ваша смена давно закончилась?
Он будто бы не слышал меня:
— Мы всегда готовы, что прибежит медсестра или позвонят… скажут что-то типа: «Пациентка из третьей умерла». Или: «У пациентки из второй отказала почка». Или: «Привет, Дим, сегодня ночью мы сделали все возможное, но потеряли ее». Понимаешь, Ольга?
— Нет, — я чувствовала тяжесть в его словах и на самом деле пыталась разобраться.
— И я готов. Иначе я просто не выдержал бы. Готов, что мне позвонят и скажут: «Мы сделали все возможное, но…». Я не стал бы плакать, не пошел бы на похороны и забыл бы имя через пару месяцев. Знаешь, почему врач не смотрит в глаза, когда разговаривает с родными? Чтобы они не заметили, что он на самом деле не раздавлен смертью пациента. Он уже думает о другом пациенте, но вынужден несколько минут стоять в коридоре с родными и делать все возможное, чтобы они не увидели его глаза.
Такие признания не являются открытием. Если бы в реанимации весь персонал переживал каждую потерю, как свою собственную, то уже скоро они всем коллективом бы и свихнулись. Совсем не открытие узнать о том, что они не пускают каждую трагедию в душу, и чем хладнокровнее могут относиться, тем лучше для них и других пациентов. Не открытие, но такие признания никогда не звучат вслух. Я мало что понимала в медицине, но казалось, что это и есть основной закон врачебной этики.
— Почему вы говорите это мне, Дмитрий Александрович?
Он не поворачивался. Продолжал смотреть в окно:
— Потому что есть большая разница между тем, что я не бог — не могу спасти каждого, и тем, что я ровным счетом ничего не сделал. К первому со временем привыкаешь. Со вторым я сталкиваюсь впервые. Я ничего не могу сделать для тебя, Ольга.
Я молчала. Он хороший врач — не может смириться с собственным бессилием. Но как облегчить его ношу? В мои сказки он не верит. Потому что звучат они именно сказками.
— Я не могу перевести тебя в терапию или выписать. Три комы за два дня... Договорился со специалистами из диагностического центра — послезавтра тебя проверят еще раз. Но уже почти уверен, что и они ничего не найдут. Ты больна, Ольга, но не осталось ни одной версии, чем именно. И я не уверен, что готов завтра или послезавтра услышать: «Мы сделали все возможное…», потому что до самой смерти буду помнить, что мы ничего не сделали.
Раздавлен. Наверняка хороший специалист, который с присущим каждому врачу цинизмом готов спасать больных. Он умеет терять, но еще никогда не терял вот так, не представляя, что происходит. Я села и заговорила увереннее — эту обстановку надо разряжать:
— Дмитрий Александрович! А кофе мне можно?
Он обернулся и уставился на меня удивленно:
— Нет, конечно.
— Жаль! Но через недельку я спрошу снова. И знаете, когда-нибудь я проснусь окончательно, обещаю вам. Но до тех пор вам придется позаботиться о моем теле, пока оно остается без присмотра.
Он устало улыбнулся, потом направился к кровати, на ходу размышляя:
— Мне импонирует твой настрой. Постараюсь организовать встречу с родственниками. И еще, попроси своего друга привезти тебе личные вещи. Мало кто в реанимации способен играть в видеоигры или читать книжки, но для тебя сделаем исключение.
— Родственниками? — разволновалась я. — Если Костя должен был позвонить им, то он вряд ли это сделал…
Дмитрий Александрович вновь плюхнулся на стул и теперь говорил легче:
— Тогда сообщи сама.
— Зачем? Чтобы они всей толпой прилетели сюда из Томска и круглосуточно выли под окнами? Не хочу. И умирать не собираюсь, потому не вижу причины их тревожить.
Он наклонился, разглядывая мое лицо:
— Черт меня дери, но сейчас ты опять выглядишь совершенно здоровой! Как такое возможно?
— Это у вас от недосыпа, Дмитрий Александрович! — я подмигнула.
Он неуверенно улыбнулся в ответ:
— Допустим. Но Костю-то твоего я могу провести.
— Его проведите, — милостиво разрешила я. — Мне надо дать товарищу ряд инструкций. Пусть прикроет мое отсутствие, пока я тут с вами развлекаюсь.
Теперь врач даже недоуменно смеялся. Как бы то ни было, но атмосферу мне точно разрядить удалось. И Тайишка сразу встрепенулась:
— Какой он, Оль, какой! — я ощутила ее мандраж. — Спроси, нет ли у него невесты или законной супруги!
— Не буду я об этом спрашивать! — внутри я смеялась. — И не веди себя как последняя куртизанка!
Она засмущалась и что-то неразборчиво забубнила. Но надо отдать должное ее вкусу: Дмитрий Александрович на самом деле потрясал и меня. И от его следующего вопроса настроение поднялось еще сильнее:
— Этот Костя — твой парень?
— А вы с какой целью интересуетесь, господин реаниматолог? — я уже не сдерживала иронии.
— Не лишним будет знать, — он поддавался на флирт. — Чем больше у человека причин, чтобы жить, тем больше у него шансов.
— Только поэтому? Эх! А я уж надеялась записаться в фаворитки, чтобы получать привилегии!
— Кофе хочешь? — сразу понял он.
— Сил моих нет, как хочу!
— Нельзя. Я тут для того, чтобы лечить тебя, а не убивать.
— Реаниматологи все такие злобные?