Дориан Дарроу: Заговор кукол
Шрифт:
Но… но это невозможно! Она не могла так… она должна была…
Хриплое воронье карканье вывело меня из ступора. Следом раздался крик:
— Воры!
В доме загремело, засвистело и мне не оставалось ничего иного, как бежать. Я и бежал. С трудом перемахнул через забор — на железе остались шматки шкуры — нырнул в ближайший переулок. Топот. Шум. Крики. Лай собак. Грохот каблуков о камень. Собственное, начавшее сбиваться, дыхание. Поворот. Еще поворот. Нет, милые дамы, ваши прелести нынче не настолько прелестны,
Стоп. Кажется, я уже бегу от собственной тени. Стыдно, Дориан.
И дьявольски больно. Руку свело куриной лапой, пальцы подергивались, отсчитывая ритм боли, а я снова не представлял, что делать.
И главное, как попасть домой.
Где я? Площадь. Колодец со сбитой набок крышей. Темные хибары, жмущиеся друг к другу в порыве грязной страсти. Редкие пятна огней. Воняет салом и людьми, которых много, но почему-то они прячутся.
— Эй, мистер, — за куртку дернули. Я обернулся, пожалуй, излишне поспешно, едва не сбив с ног курносого пацаненка в драной шляпе. — Эй, мистер, мжет на бои гляньте? Шесть пенни всего. А мне дадите, то и скажу, на кого ставить?
— И на кого же?
Пожалуй, если за мной все же гнались, то толпа — весьма удачный вариант для игры в прятки.
— Глава 10. Где сначала бьют физии, а потом ведутся разговоры
Итальяшка был здоров. Живого весу — сотни на три фунтов. И ладно бы жирком мягким и неопасным, так нет — мышцами бугрится.
Как итальяшка рубаху снял, так Перси прямо дурно стало. Староват он стал для этаких забав. А что делать? Виски лакать да тетушкам врать, что все ладно.
Ни хренища не ладно.
Сдулся Персиваль. Вышел весь. По ломтикам, по кусочкам душу растратил, а что не растратил, то утопил в черных очах Кали-Тысячерукой. И теперь хоть плач, хоть вой, хоть голову свою дурную о чужие кулаки разбей — ничего не переменишь.
Но итальяшка, сукин сын, хорош! Плечист и волосат, не человек — выродок хануманий, тхагами прирученный да на цепь посаженный. Клыков вот, правда, нету. И харя не обезъянья, бычачья скорей: низкий лоб, широкая переносица и ноздри вывернуты.
Дышит так, что пар валит. А больше ничего и не делает. Стоит. Ждет. Ухмыляется. А в глазах — пустота. Стеклянные они, неживые.
И видится Персивалю в стекле этом не собственное отражение, но золоченые черепа в ладонях Разрушительницы. Улыбается она, оставшаяся за сотни и тысячи миль от Сити, и руки протягивает, требуя обещанное.
И что делать? Отступить? И чтоб орали-улюлюкали в спину, кидали тухлятину, а потом пустили слушок, что Персиваль-Молот уже и не молот, а дохлая скотина?
Нет, лучше уж там, на опилочках упасть и отрубиться. Будет-будет в голове звон. Будет счастье забытья.
Или не будет. Поднырнуть этому бычку под бок. Вломить с левой — левая-то Перси всегда выручала — а потом и снизу да в челюсть. И в нос догнать. И если быстро двигаться, то очень даже получится.
Итальяшка, взрезав толпу, как плуг землю, выбрался на площадку. Он переступил с ноги на ногу, утрамбовывая рыхлые опилки, и снова замер, уставившись куда-то в толпу.
Персиваль ткнул в бедро припасенной иголкой. Не помогло. Нет, больно-то конечно стало, только не так, как прежде. Чувствуется через эту боль и собственная слабость, и ребра, ноющие не то заранее, не то от старых ран, и спина, которую третий день как ломит.
Вот сейчас и переломит.
Молодцевато перескочив через загородку, Персиваль заорал. Так, порядку ради. Шакальи тени брызнули из-под ног. И заунывная песня тхагов угасла в реве толпы.
А все ж таки надо было Нодди сказать, чтоб на итальяшку ставил…
Эта мысль стала последней: соперник, поддав босой ногой по кучке опилок, вдруг прыгнул. Ловкий, зар-р-раза! Да Перси и не таких ловкачей уделывал. Поднырнул под удар, отступил, чуть тронув косматый бок кулаком.
— Давай, давай! — орали справа.
— Наверни ему! — поддерживали слева.
— Наподдай!
— Вали!
— Ты мой, — шептала тысячерукая богиня, улабаясь раскровавленным ртом. — Признай.
— Бей! Бей!!!
Бей-убивай… бей-бей, веселей. Обхохочешься до усрачки. Персиваль отступал. И наступал. И обходил итальяшку, время от времени прощупывая ударами.
Крепкий. И быстрый.
И достал. Вломил, аж оборвалось внутри, плеснулось через сжатые зубы комом, да не вывернулась. Шалишь, одним ударом Перси не свалить. А итальяшка с лица не переменился. Туповато-равнодушное выражение, как будто насрать ему на все.
Может, оно и так. Но Персивалю с этого не легче.
А спину чутка и отпустило. Может, второй раз подставится, чтоб уж совсем?
Прозевал. Второй раз в голову пришлось. Скользнули по щеке пальцы. А следом, другие, правые, прямехонько в переносицу впечатались. И тут же — многорукое отродье! — в живот. В живот. В голову.
— Да бей ты его!
Бей. Убивай. Чтоб совсем. Чтоб не подняться с опилок. Ну же? Или слабо?
Чтобы раз и со всем покончить. Вылечить от подхваченной в Индии тоски.
Перед глазами плывет и все красное какое-то, кровью мазанное-перемазанное. Осклабились шакалы, заплясали кости на поясе Кали. Завыли тхаги.
— Ты мой, — повторяет богиня, и тысячи черепов у ног ее соглашаются.
— Нет!
Что нет? Где? Персиваль не там. Персиваль здесь. Вокруг орут-свистят. Нодди показыват, что падать надо. Падать?! Нет уж, Перси сам не станет… Перси должен… дотянется.