Дориан: имитация
Шрифт:
— Да вот именно такова — омерзительна. Внешне я неестественно хорошо сохранился. Одиннадцать лет назад, сразу после того, как я вышел из университета, Бэз Холлуорд сделал мой видео-портрет и в то время, как я остаюсь свежим молодым человеком двадцати одного года отроду, инсталляция эта приняла на себя все удары последних десяти лет. Теперь все мои беспутства начертаны на ее электронных лицах, между тем как мое, — он остановился, повернулся к Гэвину, взял его за руки, заглянул в глаза, — остается девственно чистым.
Гэвин рассмеялся. Хорошо придумано, Дориан, — сказал он, — похоже на концептуальную
— Что ты имеешь в виду?
— Возьми инсталляцию Бэза и приведи ее в соответствие с твоими рассказами. Я знаю, на что похожи его работы, — невероятно неземные и до смешного реалистичные. То, что делается сейчас, намного абстрактнее. Тебе стоило бы свести знакомство кое с кем из новых — они бы тебе понравились.
— Поскольку я бессмертен, у меня еще найдется на это время. Даже если симпатичная магия Бэза будет работать не бесконечно, я намереваюсь заморозить мое тело, так что, когда ученые будущего откроют секрет вечной жизни, они смогут снова «включить» меня и осовременить.
— Ты это серьезно, Дориан? Ты действительно хочешь, чтобы крионщики тебя заморозили?
— А почему бы и нет? Эта одна из причин, по которой Фертик приехал сюда, — я обещал свести его с моими верующими в бессмертие друзьями — Фертику эта мысль пришлась по душе.
В приемной больницы пошевелился Уоттон. Он лихорадочно и крепко вцепился в плечо Фертика. «Я больше не говорю гомосексуалистам „привет“, Фергюс».
— Нет?
— Нет, я говорю: «Здравствуй, собрат по страданию», как, по мнению Шопенгауэра, и надлежит здороваться всем людям. Скажите мне, Фергюс, почему васминовал вирус?
— Ну, вообще-то… я не думаю, Генри… я к тому, что теперь я этими делами не занимаюсь.
— А может, и стоило бы. В конце концов, раз вы собираетесь заморозиться, чтобы доктора будущего воскресили вас, вы могли бы оказать им услугу, дав возможность как следует потрудиться, мм?
Женщина-врач, уже некоторое время вертевшаяся вокруг, приблизилась к ним: «Мистер Уоттон?».
— Да, это я, — он не без усилия поднялся, женщина протянула, чтобы помочь ему, руку.
— Очень сожалею, что заставили ждать так долго; койка для вас уже готова. Ваш друг подождет вас? До раннего вечера вы, скорее всего, не очнетесь.
— Да, мой корешок хочет остаться здесь.
— Остаться? Корешок? — Фертик пришел в ужас.
— Ну конечно; не будьте таким привередливым. Поведете себя хорошо, они, возможно, позволят вам все увидеть — некоторые корешки это любят. Тут используют общий наркоз; все, что им нужно, это вынуть один катетер и вставить другой. Я знаю людей, которые упиваются зрелищем того, как его проталкивают сквозь мембрану, вшитую мне в грудь. Возможно, если вам удастся вынести это, вы обретете необходимую форму, — говоря честно, Фергюс, корешиться у вас пока получается плохо.
— Корешиться?
— Дружить с больным СПИДом, поддерживать его. Послушайте, — сказал Уоттон, когда все трое засеменили по коридору между процедурными кабинетами, — если вам это и впрямь не по силам,
15
Несколько к востоку от Лос-Анджелеса, в районе, называемом Риверсайд, иссохшие ущелья столовой горы сходились к выемке, заполненной свалками старых автомобилей, складами и цехами легкой промышленности. Атмосфера здесь была еще и похуже, чем в центре города — хотя, возможно, лишь потому, что выведенный из терпения воздух казался более приметным, поскольку ему не приходилось бороться с акустическими и визуальными загрязнениями. На грубой трапеции асфальта стояло перед подъемной дверью шлакобетонного строения еще одно несообразное трио. (Некоторые повествования так и кишат хорошо подобранными парами, однако это, увы, не из них.)
Терри, мускулистый карлик, поглаживал свой волосистый совочек и притоптывал мокасином по твердой земле. Шесть месяцев безбедной жизни в Калифорнии покрыли Гэвина соответствующим налетом, и прилипчивый слой этот еще и карамелизовало солнце. Дориан остался Дорианом — неказистое, прозаическое окружение неизменно делало его еще более прекрасным, еще неоспоримее юным. Все трое смотрели на крышу строения, туда, где на краешке мостика, идущего поверх нескольких больших, снабженных колесами дьюаров стоял Фертик. Радом с ним помещался персонаж, смахивающий на командира бойскаутского отряда при полном параде: шорты цвета хаки, носки до колен, нож в ножнах, очки в проволочной оправе и вскормленный верхней губой признак мужественности — моржовые усища. Из мрака возносились под солнечный свет завитки испарений сухого льда. Фертик вглядывался в них с озадаченным выражением благовоспитанной леди, узнавшей что ей, в ее-то шестьдесят три года, вновь предстоит стать матерью.
— И что это такое? — спросил он у командира скаутов.
— «Невроканы», — последовал ответ, — емкости, в которых сохраняются головы членов нашего общества, избравших частичную приостановку жизнедеятельности.
— И это стоит пятьдесят тысяч, так?
— Правильно.
— А, э-э… приостановкавсего моего тела обойдется намного дороже?
— Порядка ста шестидесяти тысяч долларов, сэр, так что, да, значительно дороже. Однако, как я вам уже говорил, когда мы осматривали хранилище, в крионную приостановку вкладываются не одни лишь финансовые средства. Все члены общества целиком и полностью разделяют нашу философию и большинство их готово участвовать в перфузии, то есть в приостановке жизнедеятельности своих собратьев после их деанимации.
— Ну, тут я не уверен…
— Послушайте, — командир скаутов присел на корточки и заговорил, вглядываясь в сухой лед, точно в лагерный костерок, — я принимал участие вот уже в четырех приостановках и могу вам сказать, что первые секунды после деанимации, когда вся команда дружно берется за дело, и я рассекаю бедренную артерию, чтобы мы могли закачать в нее глицерин, я испытываю такое удовлетворение тем, что делаю, какого мне не давало ничто из того, чем я занимался в жизни. А я был в Наме сержантом морской пехоты — я не щенок, нет, сэр.