Дорога цвета собаки
Шрифт:
— А не заложить ли нам в степи новый город? — сказал он однажды. — Город имени Мартина Идена. Вот он — человек, хоть и живет лишь на бумаге. Вот с кем хотел бы я посидеть за шахматной доской на офицерском турнире.
— Ты наделил своего Человека с большой буквы собственным именем — ввернул уязвленный Годар. — а кто станет первым адептом новой религии — тоже ты?
Лицо Мартина застилал дым от папиросы, но Годар мог следить за натянутостью его улыбки по голосу.
— Я не одобряю беглецов. Конец Мартина Идена — конец беглеца — неторопливо продолжал Аризонский, и улыбка его показалось Годару стеклом, которое рассыпалось прямо в руках — в руках у него, у Годара. — Хотя, если учесть, что у него никого не осталось
… Из тех, за кого нужно отвечать,
— Из чувства долга оставаться не стоит. Остался бы он из любви. — хмуро возразил Годар.
— А знаешь, почему он ушел? — вдруг спросил Мартин пылко, выдвинув лицо из-за завесы дыма — оно было в красных пятнах и глаза Мартина неулыбчиво глядели словно сквозь толщу воды.
— Ну?
— Он стал Человеком.
— Ты хочешь сказать, что конечный пункт…
— …Это, когда никто не смог стать рядом.
У Годара сжалось сердце. Он инстинктивно сделал шаг вперед и вправо, к проталине, откуда поднялся в тот же миг Мартин, шагнувший левее. Напоровшись друг на друга, они неловко рассмеялись и, отступив на полшага, смеялись дольше, чем нужно, выдавливали из себя смех, скручивали его, как бечеву. За это время Годар примерялся к незримой тропе, что пролегла за спиной Зеленого витязя до Скирских ворот и дальше. Пожалуй, и сам Господь Бог не знал ее истоков. Однако Годару подумалось, что он может вернуться к другу только оттуда. Для этого надо было немедленно покинуть Мартина — уже не в начале Зоны дракона, а в ее тоскливой середине. Конь его был способен проглотить с места в каръер любую версту. Но не было времени на отлучку… А внутреннему взору путь Мартина не давался, нельзя было пройти его умозрительно. «Ах, как я обниму его, когда вернусь!» — подумал Годар, изнывая от тоски по естественным вещам, которых лишил себя ужасным поступком. Он сделал еще одно движение вперед и вправо и вновь ненароком уперся в грудь Зеленого витязя, тоже куда-то шагнувшего. Чувство было такое словно он угодил с разбега в вынырнувшее из-за поворота озерцо и не освоился сразу с ощущениями.
На сей раз они отстранились друг от друга без улыбки. «Видно, он решил, что я к нему просто так, за здорово живешь. Я и сам знаю, что недостоин. Но негоже ему ставить мне то и дело на вид», — подумал Годар зло, отчаянно.
— Давай поиграем в желания, — вырвалось у него тоскливо, почти заискивающе. Движения были скованы, появилась глуповатая улыбка. Годар хотел бы, чтобы Зеленый витязь приговорил его собственными устами к наказанию, которое он отбывал без приговора — к сизифову труду, только в другой бы уж какой-нибудь сфере.
По лицу Мартина стремительно пробегали тени — одна другой тоньше — оно просветлялось, чтобы одарить Годара сегодняшней улыбкой. Вытянув руку, Зеленый витязь тронул его за плечо и промолвил, смутившись:
— Передохни, Годар. Искупайся в речке, поваляйся часок на траве.
Годару показалось, будто у плеча пролег пылающий луч. Он отшатнулся.
— Видно, цена за въезд в город Мартина — сердце, которое единственный житель и соратник подбрасывает на ладони, словно монету!
Бросив эти слова, как сбрасывают досаждающий груз Годар вскочил в седло и умчался на свою территорию, где проскакал невесть сколько верст, как мертвый, не замедляя хода у перевалов и не чувствуя за хребтом передвижения Мартина… «Хоть бы дракон достал нас побыстрее», — подумал он, когда, расслабившись, вновь впустил в сердце боль. Он едва уж выносил зной в груди. Тяжелый, сбивчивый конский топот отвлекал от жуткой тишины. Летящие во все стороны комья земли, и мелкие камни казались ему живее выцветшей травы, подвижней обгорелых грачей, стремительней облаков, что зависли в небе, как белые мухи. «Скорей бы уж, скорей…» — думалось Годару. Продолжения же этой мысли он не находил.
К ночи того же дня перед тем, как уйти в палатку (в Зоне дракона они спали по очереди, устраивая ночлег посреди широкого перевала), Мартин сказал, упомянув притчу Почтенного Сильвестра:
— Черная собака — дракон.
— Постой. Ты что-то путаешь, — возразил Годар напористо, хотя только что извинялся за давешний спор, — Почтенный называл драконом падшую Черную собаку.
— Черная собака — дракон, — глухо повторил Мартин и отошел в ночь.
— Спасибо, что поставил в известность! — крикнул Годар в полотняную стену. — Я мог бы не уловить поворота в твоих мыслях, а ты бы потом казнил меня за неверное следование логике Человекобога.
Расплатой за резкость было оцепенение, когда во весь следующий день все в душе Годара и вовне молчало и никло. А ночью тянулась во время дремоты одна и та же мысль. Персонажем его снов стала телеграфная лента со словами, набранными стандартным шрифтом: «Я так не хотел». Дубли множились, отрывались, сворачивались. Дубли напоминали кучу чеков.
Прогалины, где сиживал на привалах Мартин, стали походить на островки, к которым Годар не мог отыскать брода. Отдыхая стоя — прислонившись боком к собственному коню и подперев щеку рукой, которая опиралась локтем о седло, Годар высматривал травинки, что шагнули за кайму прогалины, пустив корни в словно дымящиеся у ног Мартина трещины. Самые длинные из таких травинок казались особенно источенными и слабыми, готовыми хоть сейчас сорваться с нестойких и оттого подвижных корней. Сами прогалины тоже состояла из поросли, за нею следовали старые, спутанные, местами полегшие, желтые травы.
Годар притерпелся к зною и не искал в светлой тени Мартина укрытия, как могла бы делать свежая поросль. Он нуждался в примере — непрерывно длящемся восходящем, сияющем. В примере, который бы поднял в его глазах человека и общество. Только такого поднявшегося — человека мог впустить Годар в свое сердце. На любовь к тем ближним, кто пребывал ниже Мартина, Годар мог черпать силы только у Мартина. Он сознавал свой недостаток. И мечтал о времени, когда сможет стать Мартину братом. Черная собака, считал Годар, может иметь несколько кругов — уровней.
То, что он хотел быть апостолом Мартина, относилось к ведению Белой собаки. Нетерпение стать братом — это уже первый круг царства Черной. Ибо брат и апостол сосуществуют не всегда. Братство — претензия на равенство. Ниже этого круга Годар не опускался и считал свою Черную собаку застрахованной от падения.
Тем меньше он себя понимал.
Он посадил Черную собаку на цепь, которую неуклонно укорачивал. Он научился предупреждать ее желания и приучил гадить в собственной конуре. Он поставил между нею и Белой сестрой перегородку из самых возвышенных мыслей, которые неустанно бодрствовали. А между тем поступки его и слова становились час от часу все неопрятней — они напоминали клавиши расстроившегося рояля. Рояль играл сам собой, Годар, спрятав руки за спину, обречено смотрел на это зрелище с высоты, в упор.
Когда он, войдя из оцепенения, порывался объясниться с Мартином или делал шаг к нему просто так, без слов — светлая тень, покрывающая прогалину, судорожно сужалось, оголенные травы никли и Годар, видевший, как в зрачке, себя стеблем, отшатывался на прежнюю позицию. Светлое зеркало — тень Мартина — принимало привычные очертания. Но стоило Годару, оступившись, случайно податься назад, как круг сужался вновь. Свет не гас, — просто жар уходил внутрь Мартина. Годар изнемогал от причастности к возможному взрыву. Единственный шанс предотвратить беду — не двигаться, казалось Годару. Ничто не ждало его в ближайшее время ни сзади, ни впереди — вчерашний свет померк, завтрашний — обжигал… Земля крутилась как бы мимо его ног, он не знал, куда ускользнуло пространство в широкой степи, над этим нужно было поразмыслить. Но не было, не было у Годара времени оглядывать дали — Мартин воспринимал его неподвижность как противостояние и начинал уж высвечивать собственную душу испепеляющим светом, выискивая и раздувая свою долю вины. От этого Годару чудились волдыри на руках — в форме маковых лепестков.