Дорога цвета собаки
Шрифт:
Я не знаю, почему так долго оставался на том островке, задерживаясь с выполнением задания. Мне кажется, что в глубине души я хотел, чтобы Белый витязь, если он разобрался, со своими чувствами, нашел меня там. Если уж честно — мне было жутко глядеть на степь, кружившую за пределами озерца. Я знал — головокружение у меня: то и дело окунаясь в воду, я честно забывал о шляпе. Однако именно в кружении — монотонном, все сужающимся, — мне привиделся прозрачный силуэт дракона — лучи солнца за ним почернели, трава выжухла.
Не сомневаюсь — это всего лишь мое представление. Настоящий дракон — в Зоне, на территории, которой он завладел. Повторюсь — если я и болен, то болезнь моя не душевная.
Я придумал себе причину, чтобы не прогнать Белого витязя, если он появится в окрестности.
Вот какое обоснование дал я своему желанию остаться Годару другом. Но я был бы не честен с собой, если бы не признался себе, что очень привязался к нему, прямо-таки полюбил всем сердцем и это была первая причина, по которой я простил его — заочно.
Когда он, обнаружив меня, пробрался на островок и встал поодаль — похудевший, понурый, с изумлением и болью в глазах, теплотой и отчаянием, со стыдом таким жгучим, что не смел отвести взгляда, я не сказал и десяти процентов того, что собирался. Все стало на свои места без пространных рассуждений. Нам обоим стало легче. Мне — потому, что его раскаяние спасло меня от плена на острове. Призрак дракона, державший озеро в кольце, исчез. Выбравшись на берег, я взял мешок для провианта и отправился в деревню, чтобы пополнить припасы. С Годаром мы договорились встретиться к ночи на пустыре.
Покачиваясь в седле, я видел, что земля вздрагивает, кидается порой то в одну, то в другую сторону вместе с копытами коня — это означало, что голова моя еще не на месте. Я думал о Годаре и о сторонах Земли, где он жил. Может быть, напрасно обременил я его суэнскими проблемами, — жил бы он привычной жизнью нетвердого в убеждениях европейца. Я же вовлек его в войну, на которой жизнь его, возможно, прервется. Действовал я, как всегда, из искреннего убеждения, что все люди — даже родившиеся на другом конце света — такие же, как я. Если рядом беда — значит, мы объединяемся и прерываем заботы об устройстве личной карьеры, да и жизни в целом. Теперь мне известно, что идеалы Годара пребывают преимущественно в умственной сфере, их достижения не обязательно, потому что не диктуется потребностью. Чувство же долга, помогающее держаться с честью при таком характере, у него не развито.
Придется мне усмирять неуважение, которое всегда вызывали во мне инфантильные люди. Годар заслуживает осуждения меньше всего. На его Родине, видимо, жить, как живет он — естественно. Впрочем, не стоит обобщать преждевременно. Ведь он не считает свой поступок естественным и даже просил меня не думать, будто что-нибудь в этом роде может повториться. Я и не думаю. Если я буду так думать, сойду с ума. Вместо него.
Я только вот что думаю: упаси меня Бог когда-нибудь запятнать свою совесть… Если честно, то на месте Белого витязя я бы никогда не посмел показаться товарищу на глаза. То, что он пришел и остался, лучше всего говорит за то, что Годар — не суэнец.
Чувствую — еще не поборол обиды на него. Иначе не посвятил бы страницу копанию в собственных болячках. Это объясняется дальнейшими событиями.
Позже я узнал, что как только мы разминулись с миром у озерца, мой не предсказуемый товарищ подвел меня опять. Но об этом потом.
Въехав на деревенскую площадь, раскаленную, пустующую в рабочие часы, я направился к Управе. Продавец газет в окошке киоска, сонно подпирающий щеку рукой, не меняя позы, приподнял шляпу. А между тем глаза его прощупали меня едва ли не до костей. Стоило, пожалуй, возмутиться — я же испытал новый прилив стыда, словно и в самом деле был виновен. С чиновником в управе я говорил голосом сникшим, бесцветным. Он тоже понадавал мне взглядов — острых, тяжеловесных, въедливых — пока делал вид, что изучает воинское удостоверение. Потом попробовал сообщить мне кое-что из сплетен про Годора, побывавшего в деревне днем раньше и получил отпор, после чего написал записку хозяину продовольственной лавки в которой распорядился выдать мне на выбор продукты для провианта. С запиской я должен был предстать перед хозяином самолично. Для этого нужно было перейти на другой конец площади — шагов триста, не более, но я прошел это расстояние так, словно конь, которого я держал под уздцы, вел меня на эшафот. Мне слышался шелест флага над управой, — когда я вышел, пригнув голову, из низкой двери, вихреобразный суэнский ветер принялся терзать полотнище, наматывая его на металлическое древко. Мне казалось — вихри насылает дракон, шелест его крыльев подменяет чистый звук прозрачного, полотняного стяга, глядя на который не устаешь волноваться вместе с миром. Слыша в тот день заветный шелест, я не испытывал ничего, кроме смятения.
Хозяина в продовольственной лавке не оказалось на месте; за стойкой была женщина. Высокая, прямая, в черной косынке, какие носят на деревне в траур. Она сделала то, о чем я мечтал с той секунды, как въехал в деревню — не взглянула в мою сторону. Прочитав, не склоняясь, записку, которую я положил на прилавок, она молча поснимала с полок овощные и мясные консервы, сухари, сухой сок. Это было то. чего хотел бы попросить я, в нужном мне количестве, и мне не пришлось раскрыть рта — женщина надменно пресекла эту возможность.
Торопливо побросав продукты в мешок, я кинулся к выходу. Солнечный свет ослепил меня, чего никогда не случалось. Инстинктивно я прикрылся рукой и подумал: «Ну вот, мир запечатлел тебя, Аризонский, на свою фотопленку. Прокрути ее назад и посмотри на презренные игры своих однокашников в Скире. Пока ты гарцевал в сегодняшний день, дракон лишил эту сильную женщину кого-то из близких, может быть, дочери». Я не знаю, почему связал траур продавщицы с налетами дракона. Думаю, интуиция меня не подвела.
До условленной встречи с Годаром еще оставалось время. Надо было что-то с ним делать. Вместо того, чтобы бежать поскорей из деревни, я решил зайти в храм. Странно: получив от женщины в черной косынке фигуральную пощечину, я стал ступать тверже.
На церковном пороге я перекрестился, в дань уважения седовласому пастору — единственной живой душе здесь — который любезно поздоровавшись, отправился за орган, чтобы ненавязчиво поддержать меня музыкой. Присев на крайний стул в ряду, я расслабился, отдавшись равномерному дождю звуков. Я захаживал иногда в Собор на Дворцовой площади, чтобы послушать органную музыку в бесхитростном исполнении, но не знал, что она может быть путеводителем по времени. Раньше я слушал Баха так, словно он родился и умер на суэнской земле. Я видел в этой суэнской музыке золотистое вино, истекающее в огромную чашу. И медленно хмелел, смакуя каждую каплю, что прославляла дела человеческие. О божественном я не думал и тогда, в деревне. Но теперь я расслышал в музыке несбывшиеся надежды ее автора — надежды на человека, скорбь по нему, мельчающему. Впервые я подумал о том, что Суэния — не пуп земли — а остров — один из островов общей цепи. Ухватившись за одно звено, можно восстановить всю цепь, вытянув из путины когда-то разомкнувшиеся концы. Бах и простая суэнская женщина стали моими учителями — я робел перед ними, надеялся на них.
Я так расчувствовался, что удивил пастора, поцеловав его при прощании по-мальчишески в щеку, чем нарушил заведенный ритуал.
Я скакал к пустырю, окрыленный надеждой сделать суэнскую землю достойной радости Баха, радости женщины в черной косынке. Сначала нужно было выполнить свой воинский долг. Земля без дракона — основа основ, думал я почти безмятежно. Но не долго длилось мое ликование, которое я хотел затаить до победы. На следующий день я узнал, что в то самое время, пока я находился в деревне, Годар ездил на Холмогоры Посвященных, где засвидетельствовал у Почтенного Сильвестра свой отказ от короны и руки принцессы — в мою пользу; и то и другое король обещал победителю в частной беседе.