Дорога цвета собаки
Шрифт:
Сумей он предвидеть сегодняшний день, то стал бы Мартину еще в Скире не лучшим другом, а лучшим врагом и научил бы его благородству в качестве врага. Похоже, этот удачливый аристократ умеет уважать только сильных мира сего, а последние — враги и себя самим, своей человеческой сути. Теперь, когда он был абсолютно уверен, что Мартин стал совсем чужим, боль потери достала его окончательно. Чем ближе становилась спина бывшего друга, тем медленней скакал конь Годара, словно даже у него, у скакуна, подгибались колени. А между тем опять невесть откуда взялся сизый попугай и, пролетев над головой Годара, принялся кружить, бормоча, над Аризонским. Годар представил с жестокой наглядностью, как, выделившись из нелепицы, мелькают, словно крылья одного мотылька, их с Нором голоса. Опять увидел он грязную, черную воду с медленно плывущими лепестками маков — еще живыми безмолвно истекающими
Легкий толчок, заставивший двух коней сбиться и отшатнуться один от другого — было единственным, что он вспомнил, когда Зеленый витязь вновь оказался за спиной. Еще запомнился запах гари и то, как ворочались под побелевшей кожей камни, из которых состояло теперь лицо Годара. Когда же Годар, не позволяя себе растерять мужества, почти сразу же развернулся и спина Мартина полетела на него, словно стекло, обрушившееся с верхних этажей, — на сей раз, чтобы навсегда исчезнуть с его глаз, ибо Белый витязь Годар направлялся к развилке; когда песчинки, попавшие во встречный воздушный поток, размашисто, разом ударили его по щекам, возвращая чувствительность, конь под Зеленым витязем, взвившись на дыбы, внезапно свернул налево и исчез, не оставив даже облачка пыли.
Годар сполз с коня, как по стенке и нервно, счастливо рассмеялся… «Не он! Все-таки не он! Пусть плох я, но только бы ни он…»- боже, каким откровением показалось ему эта мысль, каким благом стала для него в ту минуту! Так, сидя на земле, он отстегнул, расслабленно закинув руку назад и вверх, шляпу от седла и нахлобучил ее на самый лоб, на глаза, в которые струился свет, перемешанный с потом. Завеса, сокрывшая линию, пролегавшую рядом с выстроенной им логической цепочкой поступков Мартина, пала. Он увидел — в самом конце этой линии — две руки, стоявшие на бугорке локоть к локтю и одна рука, которую хотелось держать в ладони, как прекрасную птицу, деликатно отодвинулась в сторону, открыв вид на дорогу, где скользил в золотистой дымке по воздуху орел — умерший в воздухе орел, — и скалы расступились, и камни, метившие в его тело с земли, стирались в песок, и не было времени. Был только полет, движение гор, порывы души, читаемые на языке крыльев.
Ослепительно-белая Собака встала перед мысленным взором Годара, такая отзывчивая и благородная, что невозможно было понять, как он смог выпустить ее из внимания — великую Собаку Мартина, которую вроде знал и видел в упор. За нее можно было простить Зеленому витязю даже то, что Годар сумел о нем подумать. Да какое он имел право не простить ему чего-либо после того, как Аризонский приоткрыл ему вид на дорогу из лабиринта?..
Но не за что было прощать Годару Мартина. Он видел теперь, что ослеп утром как раз от того, что любил в своем сослуживце больше других его достоинств — от способности на великую, неподкупную дружбу. Годар знал теперь, что Мартин, сняв утром палатку, выехал один потому, что не сомневался в том, что друг, пробудившись вскоре от прикосновения солнца, догонит его, как это случалось раньше, во время их шутливых состязаний. Годар ослеп от такого великого солнца и не узнал его. Сейчас же — немедленно! — он разыщет Мартина и все ему объяснит. Все вышло так глупо, до смешного глупо и разъяснялось просто. Господи, как, оказывается, нужен ему этот человек, как необходима ему вера в него, как он успел его полюбить!
Годар медленно поднялся. Радость его становилась от секунды к секунде все чернее, противней. Не хотелось видеть руки — он отвел их за спину. Из стороны, в которую ускакал Мартин, словно тянулись лучи, похожие на стропы упавшего парашюта. Виднелось на дальнем склоне очертание церкви в окружении деревенских домов. Только сейчас обнаружил Годар, какая в его груди окровавленная пустота — от потерял птицу, которую доверил ему Мартин. Раненая птица, тяжело вздымая крылами, улетела и спряталась. Он страшно тосковал по ней и обречен был искать повсюду.
Но имел ли он право на поиски? Годар поднес к глазам ладони: они были словно в лепестках маков — кровь цветов сочилась под рукава. Ему показалось на мгновение, что он нашел большую белую птицу, взял ее бережно обеими руками и пытается прижать к груди, а она прощально отстраняет его ослабевшими крылами, которые шире, чем его плечи. И птица и Годар истекают кровью, и он не знает, что делать, не знает, как остановить кровопотери.
Потом образовалась стена ветра — целый строй прозрачных ратников, дружно выстреливших в его грудь залпом воздуха. Птицы в этот момент уже не было — он не мог принуждать ее умереть в его груди. Только непоколебимая стена встречного ветра высушивала кровь, что сочилась из груди капля за каплей, без остановки. Прозрачные ратники не хотели пускать его туда, куда ускакал Мартин — может быть, Зеленый витязь был их командиром, а может — заложником. Нет, он не сможет жить, если птица умирает, он должен разыскать Мартина даже против его воли и как-то объясниться с ним. Если Зеленый витязь поймет, почему Годар так поступил, может, обоим им не будет так больно. Мартин волен поступить с ним, как угодно. Но сначала необходимо разыскать его.
Годар с трудом взобрался в седло и вошел в стену ветра, как входят в пламя костра самоубийцы — равнодушно, невзирая на телесные муки. Он был неприятен сам себе, едва ли не омерзителен, и хотел бы, чтобы жуткие языки огня сожрали его до костей. Это не было желанием смерти — наружный огонь нужен был ему как лекарство от внутренней боли.
Однако ветер не препятствовал Годару, как ему того хотелось. Ничто не опалило его снаружи, не вынудило сражаться с физическими препятствиями. Даже жара не наносила ущерба — и он остался сам с собой, один на один с ужасными мыслями. Годар мчался в деревню, где надеялся разыскать Мартина, как в убежище, думая, что может забыться в присутствии людей.
И все-таки все средства, к которым он желал прибегнуть, чтобы заглушить мучения, были всего лишь средствами, — он держал их под контролем. Вглядываясь в окрестности, насколько хватало взора, Годар стал рабом одной цели — увидеть Мартина, поговорить с ним. Неутоленное это желание разъедало его изнутри похлеще любого огня.
Напрасно пытался он прикрыть полами плаща меч и копье. Как ни странно выглядело появление на деревенской площади вооруженного до зубов всадника в мундире витязя королевского войска, любопытству, которое он заметил на лицах редких сельчан, удивление явно не сопутствовало. Все здесь было таким же, как в деревне, где провели они первую ночь похода: простенький храм, окруженный высокими глинобитными стенами, торговые лавки под навесом, магазины, пустующие под навесом лотки, пара серьезных учреждений и множество улочек, бегущих от центра в заслоненную приземистыми деревьями глубь. Среди кирпичных домов, расположенных в начале улочек, попадались глинобитные, а деревянных не было вовсе.
В этот будничный, тихий, безлюдный в рабочие часы мир Годар мог бы явиться как вестник надежды, а явился как зрелище, как вестник — паяц. Он почувствовал, что его каким-то образом узнали и хотят о чем-то спросить. Однако у него не было ни времени, ни желания разбираться с ощущениями — как собственными, так и чужими. Заметив газетный киоск, он спросил продавца о главном:
— Скажите, не проезжал ли здесь витязь королевского войска?
Продавец пытливо посмотрел не в глаза, а на его ленту-снизу вверх, и криво усмехнулся.
— Никак нет, господин Годар.
Не желая сознаваться, что узнан, Годар нетерпеливо задал следующий вопрос — наводящий:
— А не мог ли он остановиться в деревне, не доехав до площади?
Сделав притворно-серьезное лицо, продавец доверительно сообщил с почтительной иронией — так, как сообщают деловые, взрослые люди заигравшимся детям:
— Если речь идет о командире Зеленой сотни Мартине Аризонском, то я слышал — он стал приспешником дракона.
— Да откуда вы это берете?! — закричал Годар, и конь его инстинктивно подался ближе к киоску, потому что всадник испытывал жгучее желание ударить сплетника.