Дорога испытаний
Шрифт:
Горячая пыль до неба. Машины, кони, санитарные двуколки…
Идут машины, пока есть бензин, а иссякнет бензин — из последней канистры обольют машину и зажгут; и долго еще стоит в поле шофер, и лишь когда раздастся взрыв и факел взметнется к небу, проверит винтовку и уйдет в бой.
Скачут кони, пока есть силы, а выбьются они из сил или их ранят — отведут к яру и — бронебойкой в ухо.
Стреляет орудие, пока есть снаряды, а кончатся боеприпасы — пустят орудие с яра или с крутого берега в реку, или завезут в болото, или снимут замок и оставят в поле,
И тянется за колонной длинный ряд сожженных машин, разбитых бомбежкой повозок, исковерканных орудий, пустых снарядных ящиков и минных лотков, остаются позади черные от крови, засыпанные бинтами и ватой лесные поляны с устоявшимся запахом йода и карболки.
А люди идут и идут, прорываясь с боями вперед, и там, где они прошли, — там огонь и трупы врагов. Светит солнце, сверкают звезды, день и ночь слились в беспрерывном гуле.
4. Третья ночь
Еще один день — длинный, немыслимо и безжалостно длинный — из пыли, бомбежки, артиллерийской пальбы, коротких перебежек, долгого лежания где-то в кювете, в крапиве, потом усталый, отчаянный, захлебывающийся крик: «Ура-а-а!»
И вот уже не только дорог, но и полей не стало, ни желтой ржи, ни красной гречки.
От всей нашей прекрасной земли с ее полями, лугами, лесами, реками, огромными городами, от всего мира, о котором мы слышали, читали в книгах и который не успели увидеть, осталось нам это затерявшееся среди яготинских болот маленькое сельцо со странным названием «Борщи» и равнодушно глядящие на нас с далекого неба холодные звезды.
Представьте себе одну из групп, на которые расчленилась вышедшая из Киева колонна, группу, в которой большинство — раненые, женщины, отрезанную от других и запертую в этом окруженном с трех сторон болотами, беспрерывно обстреливаемом тяжелыми минометами селе.
Представьте себе пожары всю ночь и в свете пожаров — на ближайших подступах — в придорожной роще и на изрытом глубокими оврагами поле, в густых зарослях кукурузы и подсолнуха, да и в самом селе, на огородах, ни на минуту не прекращающийся бой с просочившимися автоматчиками противника, которого надо задержать, пока где-то там, во тьме, куда всю ночь несут раненых и бесконечно идут люди с досками, оторванными бортами машин и жердями, наводят переправу через болото Трубеж.
Тут уже нет переднего края, за спиной которого огневые позиции артиллерии, КП полка, а там и медсанбат, АХО, дивизионные склады, военно-автомобильные дороги, а там и резервы, аэродромы. Тут все вместе, все рядом — и окоп, и огневые позиции, взрывная волна бьет в уши, слышится команда майора, у которого от батальона остался взвод, и точные распоряжения ведущего хирурга, готовящего к эвакуации раненых.
Где они теперь — начподора и Дацюк, где Маркушенко и Поппель? Живы ли они? Но на войне не бываешь один, без друзей — одни погибают или исчезают без вести, и тотчас же на их место становятся другие. Тут достаточно часа, чтобы сдружиться навсегда и помнить всю жизнь.
— Василько!
— Тут Василько!
Из тьмы на дорогу, освещенную пожаром, выбежал лобастый паренек в короткой шинелишке, в обмотках, с винтовкой, которая кажется на нем слишком длинной.
С Василько мы встретились вчера: во время отражения внезапной атаки попали с ним в сводный отряд артиллерийского капитана, который весь вечер и всю эту ночь держал оборону у единственного шляха в село, на опушке рощи, прозванной между нами «Черной рощей».
Любопытный контраст между тем, что делается вокруг, и большими горячими глазами Василько, которые, увидев мир, удивились и так и остались на всю жизнь удивленно-восхищенными.
Проверил машины?
— Та уже! — отвечал Василько. — Поодягали драпсапожки.
Идем улицей, мимо брошенных машин с оторванными бортами. С нами еще двое посланных капитаном бойцов. Все молчат.
…Давно это было. Василько было тогда пять или шесть лет. В маленькое местечко, на сельской окраине которого он жил, пришел первый трактор. Это был «фордзон». Со станции трактор пошел по улицам, за ним двигались толпы народа, играл духовой оркестр, пели «Интернационал», реяли красные флаги. Впереди, как бы указывая путь машине, открывающей новую эпоху, бежали мальчишки, и среди них и он — Василько.
Мальчик, забегая вперед, во все глаза смотрел на чумазого машиниста водокачки, который вел трактор. На поле мужики мерили глубину борозды. Щупали землю и даже нюхали ее и покачивали головой. И тогда-то запала в душу мечта — стать трактористом. И вот этой весной Василько закончил школу механизаторов. Только он сел на стального своего коня, только увидел дальний полевой горизонт, как на рассвете налетели черные самолеты, земля поднялась дыбом и соединилась с потемневшим небом. Началась война. И вот он в огромных солдатских ботинках пылит по военной, освещенной пожаром дороге.
В огне и путанице этой грозной ночи село, забитое машинами и повозками, казалось огромным, с множеством запутанных лабиринтов бесконечных улиц. Со всех четырех сторон вспыхивали ракеты, еще более углубляя ощущение бесконечности этого ночного военного села.
То и дело раздавался крик: «Мина-а!» Мины рвались на улицах, среди оставленных шоферами машин, и во дворах, где вповалку лежали, спали, ели, кричали от боли или тихо разговаривали раненые, ожидая эвакуации на переправу. Вокруг горели подожженные снарядами хаты. Среди пожаров ходил хлопчик с коровой.
— Ой, дяденька, где тут можно поставить корову?
Белый свет ракет, разрывы мин, пулеметная стрельба, трупы на улицах создавали единую мрачную картину ночи, когда все вокруг, памятное с детства, близкое и дорогое — туман над садами, белые хатки, звезды, — все становится необыкновенным и чужим.
Капитан приказал набрать людей, всех с оружием задерживать. Для этого мы и пришли в село.
Из тьмы на свет освещенной пожаром дороги выходит, белея повязками, группа бойцов в полной выкладке, с винтовками, с гранатами, котелками, скатками шинелей — легкораненые.