Дорога из жёлтого кирпича
Шрифт:
Малёныш, мы не можем её оставить, – тяжело дыша и разгоняясь, выдохнул Гумер, – отходи!
Тмина отбросило в сторону, и чёрный капот ударился в воду. Элли села на корточки на берегу, прикоснулась к воде и тихо:
Ушла Чёрная.
Ушла, – согласился Гумер, – теперь мы сами. Эх. А ведь три года.. как не бывало.
Озеро зализало блестящие стёкла. Тизо вспомнил, что оставил телефон с номером Ладочки и фотографиями на заднем сидении. Кольнула боль, но быстро стала ровной и спокойной, как прохладная вода.
«Издалека долго ехала чёрная Волга», – пробасил Гумер.
Ха, – выдохнула Элли, – даа… Ушла в тоннель затмений, – голос её был маленьким и тихим – как
Озеро нежно обняло чёрную крышу, блеснувшую в глазах Элли.
II
Берега казались совсем чёрными. Но Гумер не ошибался. Светало, и берег электростанции становился всё светлее. Забелела водная гладь, не оставив и следа от машины. Ноздреватая сильная штука на вечный прикол встала на дно озера, где больше уже не могла перегреться. Среди медлительных рыб.
Зачем они это сделали?
Зачем вы это сделали? – спросил Тмин. И сразу понял.
Она была только нашей.
Они продолжили путешествие со своевольных берегов пешком. Побрели в утреннем. Сеть не поддавалась, и было сложно понять, что это за места. Белых берегов много, говорил Гумер, любят их на Руси. И верно. Заповедное место.
На юг? Теперь стало неясно. Вдруг стало дождливо – оплакивало Чёрную, может. Серо-зёленое сочетание асфальта и леса: непереносимое для желудка, как помнил Тизо, освежающее для мысли, как хорошо знал Тмин. Они побродили. На букинге было глухо: 0 вариантов размещения. Что ж. Попробовали белобережскую пустынь, затем – местный санаторий, что, в общем, считай – монастырь. Не прошли: в одном – дети, в другом – монахи, что и того хуже. Не для языческих богов сомнительного роду. Не помогла и Элли. На удивление Тмина, чаявшего от неё чудес, только рассеяно улыбалась и трижды мягко цокнула языком, будто Тмин недоумением своим залез не в своё дело. Сунулись отчего-то на Осиную Горку – но и там их не ждали. Не осы погнали: какие-то закрытые двери и сырость. А жаль, что не осы: хотелось жёлтого, бодрого, а было всё серо-зелёное, снулое.
Наконец, нашли «Снежку» с голубым мозаичным фонтаном под крышей. «Снежка» – от той самой Снежети, реки с белыми берегами. Были они, правда, в основном у неё жёлтые, песочные. Но Тмин помнил те белые, которые им удалось увидеть на рассвете – настоящие.
А «Снежка» был бледно-жёлтым, бледно-зелёным и кирпично-красным – однообразные коробочки зданий. Там пили местную воду из фонтана, затем спали в жёлто-бежевых номерах под атласными покрывалами цвета заветренного тирамису, затем – завтракали в парадной обеденной. Она была с высокими колоннами под потолок, вмещавшими много столового запаха. Арки устремлялись ввысь, будто в итальянском палаццо, которое местным жителям никогда не было суждено узреть. Роскошь на советский манер: позолоченные стулья с чрезвычайно высокими спинками, бурые тяжёлые шторы и эпохальные люстры как в московском главном гастрономе. Очень кружевные салфетки лежали на столах этого богатого интерьера, а ветчина была игрушечно розовой. Когда бросили якорь, светало, а посему завтрак был уже вечером, поэтому в основном состоял из чечевичного супа, пельменей, копченого мяса и тушёной баранины. Роскошно, как при боярах. Вот-вот с шальной императрицей в сад.
Поэтическое название местечка надежд не оправдало: Белые Берега встречали добротными постройками, голыми стальными фигурами парка отдыха, бросавшими вызов тучам, горбатым мостиком через высохшее руслице ручья. Здесь очень любили жёлтый. Насыщенный, без всякой там кислоты – честный жёлтый, как в хорошем желтке. Жёлтыми были лавочки, жёлтыми были двухэтажные дома в поселке. Даже бежевые номера отдавали каким-то охряным оттенком, будто на изображение наложили фильтр тёплой температуры. Всё свежевыкрашенное было густо жёлтым, а брошенное – потусклее, с серыми пятнами бетона. Цвет этот мог быть уютным, если бы не был столь опутывающе вездесущим.
Тмин обошёл все городские забросы – желтоватые, изжелта серые и тускло-жёлтые, постоял на горбатом мостике через поросшее травой искусственное русло. Пересохший водоёмчик был выложен крупным камнем. Делал всё, чтобы не возвращаться в маленький бежево-желтый номер, но оказывался будто просто в номере покрупнее. Даже навстречу здесь попадались дети в одних яичных, канареечных и лимонных футболках, а мамаши несли песочные сумки.
Исследовал место, избегая Белопустыни – пустынь она и есть пустынь, куда ему в монашее? А вдруг и у них в руках жёлтые сумки да рясы жёлтые на них, да зубы, да глаза? Откровенно говоря, было место для опасений: если уж и пустынь их такая же белая, как и берега, то и не по себе, и зря таскаться. Нужно же ещё во что-то верить!
На открытке раз видал он первоначальную Белопустынь: стены, между прочим, белые-белые, выстроена, как на праздник, а крыша – высокая и темно-зелёная, закрученная, как рога Моисея. Не было больше этой белой церкви с зелёными её рогами – стёрло всё предыдущей эпохою, кануло. И пошловатые жёлтой же плиткой выложенные дорожки не вели в Изумрудный город.
Волшебников и ведунов здесь, по-видимому, тоже не осталось. В больших клумбах кисли какие-то жёлтые цветочки, вроде бархатцы, в голове – невзрачные мысли. На столе – жирное пятно, в которое вляпался смачно Гумер, на скатёрке – хлебные крошки.
Время здесь текло незаметно. Дате основания селения значения никто не придавал, когда оно здесь появилось было неясно. Историческая его незначительность началась году в 67-8-9-10-11. Тысяча восемьсот. Девятнадцатый то бишь век. Да так и растянулось во времени к бесконечности.
Селение задумывалось как прижелезнодорожное, и действительно подпирало плевочек станции. А, может, подпирало и монастырь: монастырь там был ещё раньше – веке в семнадцатом. И человек 17, включая сторожа. Семнадцать семнадцать. Вот и всё. Монастырик терялся за желтками зданий – укроп в яичнице.
Через пересохший прудик туда и обратно, туда и обратно по горбатому мостику ходил ежедневно Тмин, не находя ни места себе, ни дороги. Цветочки кисли, скульптуры мокли, солнце выпивало желточки цветов. Потерялись Тизо, Гумер и Элли. Не скрылись ли и они, как Чёрная, в гладь озера? В песок? Может быть даже давно? И что он делает здесь один? Не прибило ли Тмина, как пыль к земле, еще в девятнадцатом веке? А он и не заметил. Неужто он столько спал в своей бежевой комнате… Мог быть любой год – так же, как и год основания этого места: 9-10-11…. Или уже 18ый? Вопросу о дате не придавали значения даже местные, вот и он здесь пропал безвременно, смирившись с исторической своей незначительностью.
Однажды он увидел Элли. Пахло, как всегда, сыростью и пылью. Она сидела в зеленой металлической беседке на желтой лавке – жёлтая канарейка в клетке. Платье канареечное и волосы. Он взял недоверчиво их в руку, пощупал, раскатал между большим и указательным пальцем.
Да у тебя такие же, – усмехнулась она.
Он взял и свою прядь, сбоку, покатал – приблизил к глазам. Тёмный мёд с желтизной. Почувствовал в горле едкое и будто поплыл вниз, в зыбучие пески. Такие они и были – местные. Ими соблазнились с чего-то монахи, да так и остались тут. Мел или кварц, а всё одно.