Дорога к Зевсу

Азаров Алексей Сергеевич

— Мы еще побеседуем, — сказал Варбург. — На всякий случай я хотел бы получить адрес, по которому мог найти ваших друзей. Знаете, никогда не предугадаешь, как все повернется завтра.

Левая рука у меня ныла, и мне было не до юмора.

— А идите вы к…! — сказал я, с предельной подробностью уточнив адрес. — Перевод не требуется?

Свой идиоматический императив я произнес по-французски, поскольку ни в английском, ни в немецком не обнаружил выражений, соответствующих случаю. Варбург сделал вид, что пропустил его мимо ушей, и спросил Руди, все ли готово.

— Бензина не очень много, — сказал Руди. — У меня больше нет талонов, может быть, вы позвоните в Галле?

Варбург

движением бровей заткнул ему рот, а я отвлек его, заверив, что адреса уйдут в небытие вместе со мной.

— Вы еще не оценили Руди, Одиссей, — сказал Варбург, — Руди — это Фогель в квадрате. Мой собственный Фогель!

— А как с подвалом?

— Найдется и подвал!

— С крючьями, надеюсь? — сказал я мечтательно. — В Булонском лесу были крючья. Раньше на них подвешивали окорока, но ваши коллеги — большие экспериментаторы и сообразили, что человек тоже может висеть на них.

В общем, я вел себя, как и положено в моем положении — ругался, глупо шутил, позволяя Вар-бургу выводить заключения относительно душевного состояния Одиссея. Будь мы знакомы основательнее, я не стал бы делать этого, но и мне, в свою очередь, было важно понять, насколько бригаденфюрер тверд в своем решении…

…На улице морозно и безлюдно; несколько машин, заметенных снегом, похожих издали на сугробы, белеют возле магистрата. Желтоватый клуб пара, выкатившийся следом за нами из подъезда, растворяется в разведенной саже, окрашивающей воздух, дома и брусчатку площади Знаменитые часы на ратуше, со всеми своими двадцатью тремя циферблатами, кажутся зеленоватым пятном, вытянутым вверх в виде арки. Четыре синих фонаря по углам площади и затемненные маскировочными шторами из эрзац-бумаги окна напоминают о приближении часа, известного немцам, как “дэд-тайм” [9] .

9

Дэд-тайм (искаж. англ.) — время смерти.

Перед тем как сесть в машину, я задираю голову и смотрю на небо; белесые облака висят низко, упираясь в городской мрак и цепляясь за шпиль ратуши. Разные люди не спят сейчас за зашторенными окнами. Мерзавцы и сверхчеловеки, национал-социалисты и ренегаты из бывших “сопи”, сопляки из гитлерюгенд и юнгфольк, просто немцы, слепые и зрячие, запуганные Гитлером или одураченные им, другие — тихо примирившиеся с нацизмом и дисциплинированно делающие, что поручено, и еще немцы — ждущие, уповая на чудо, — тысячи и тысячи тел, напряженно замерших в предчувствии взрывов и ужаса, миллиарды мозговых извилин, лихорадочно выбрасывающих биотоки, импульсы, раздробленные бессилием и страхом мысли… Прилетят или повезет? Жизнь или смерть?.. Как пожалеть их, получивших равной долей то, что готовили они сами? Как разделить на “чистых” и “нечистых”: этим — “завтра”, а тем — возмездие и кара… Я смотрю на облака и думаю, что сегодня налета не будет. Город уснет, и дети уснут — маленькие люди, не несущие в себе вины и не должные отвечать за взрослых. Когда надо, я стреляю не колеблясь. И нет во мне сентиментальности. Однако ради детей я призываю — мысленно, конечно, облакам сгуститься, а ночи стать черной — пусть он заснет, Бернбург, и доживет до утра…

— Смелей, Одиссей, — негромко говорит Варбург и подталкивает меня к открытой дверце “хорьха”. — Теперь уже недолго.

— Как знать, — отвечаю я.

Наручники мешают мне, и кисть левой руки, лишенной пальцев, распухает от боли. Я бросаю последний взгляд на площадь, на машины, горбящиеся под снегом возле ратуши, и протискиваюсь в дверь заднего отсека. Варбург садится рядом, поднимает стекло, отделяющее шофера от пасса­жиров. Нагибается к переговорной трубе.

— Можно ехать, Руди.

— В Галле? — спрашиваю я.

— Запомнили?

— Ваш Руди — плохой конспиратор.

— У него другие достоинства. Уверен, скоро вы оцените его и согласитесь со мной. Фогель и Гаук работали без энтузиазма. Для них вопрос не стоял, как для меня: все или ничего. Руди же мой фактотум; он будет защищать мое и свое благополучие, а это, согласитесь, отличный стимул.

Машина покачивается, выворачивает в переулок и, набрав скорость, рассекает ночь. Когда мы будем в Галле? Через час? Максимум, через час десять. А в Берлине? Мне необходимо попасть туда самое позднее 17-го днем. Уезжая, я оставил на столе фрейлейн Анны докладную записку фон Арвиду с просьбой об отпуске на двое суток. Если я не вернусь, управляющий обратится в КРИПО… Впрочем, какая разница? Мертвому Одиссею все будет безразлично, а жалеть о нем вроде бы некому, разве что Магде? “Руди, — лениво думаю я, вытягивая ноги. — Здесь он не прикончит меня. Для этого надо остановиться, выйти, открыть дверцу… В Галле? Нет, город для этого не подхо­дит. Скорее всего, свернет с дороги, и тогда…”

— Не притворяйтесь, Одиссей, — говорит Вар­бург. — Вы же не спите. Вам хочется поговорить, и я не вижу причин, по которым надо бы молчать.

— Адрес? — догадываюсь я.

— Это было бы неплохо.

— Еще бы! Однако торговля хороша, ко­г­да товар против товара. Что вы предложите вза­мен?

— Просто смерть. Без крючьев в под­вале. Согласитесь, это сто­я­щая вещь!

— Вы сами или Руди? А сможете, Зевс?

Варбург во­ро­ча­ется на сиденье; я слышу его дыхание у себя на щеке; лицо брига­ден­фюрера смутно белеет в нескольких сантиметрах от моего.

— Сколько же в вас не­на­висти, Одиссей! Знаете, что умрете, и все-таки напоследок — да, да, напоследок! — жаждете, чтобы я унизил себя, вывернул перед вами душу и… А, плевать!.. Да, Рули, именно он! Я боюсь крови! Вы это хотели услышать? Вам бы не было покоя на том свете, не убедись вы, что я слаб!.. Извольте, вы узнали и… довольны?

— Конечно, — говорю я серьезно. — По нескольким причинам. Первая: я хотел выяснить, кто пристрелил Микки — Лизолетту Больц. Микки — это я так ее прозвал, про себя… Почему-то мне казалось, что вы и сами способны на убийство. Каюсь, не угадал. В вас меньше ницшеанства, чем положено СС-бригаденфюреру. Микки здорово ошибалась. Она видела вас всесильным и лишенным предрассудков.

Дыхание Варбурга становится частым. Я осекаюсь и делаю себе выговор; будет глупо, если Варбург, повинуясь рефлекторному гневу, преодолеет боязнь крови и прихлопнет Одиссея в придорожном сугробе. Сейчас достаточно темно, и кровь не будет видна.

— Ну, — говорит Варбург. — Продолжайте!

— Стоит ли?.. Послушайте, Варбург! Снимите с меня наручники. Это же несерьезно — браслеты, когда силы заведомо не равны. Уверяю, я не стану прыгать на ходу или бросаться на вас.

— Опять? Чего вы добиваетесь, Одиссей? Хотите, чтобы я сорвался с тормозов и даровал вам скорый конец?

Голос Варбурга звучит почти ровно. Несколько движений, и сталь со щелчком падает куда-то вниз, на подстилку. Я массирую левую ладонь, а Варбург отодвигается и закуривает. Огонь зажигалки отражается в стекле. Кто-то посторонний, сидящий во мне, ворчит, проявляя недовольство. “Не хватит ли поз? — говорит он мне. — Их и так уже было предостаточно. Ну, ладно, Варбургу вольно разыгрывать невесть кого, на то он и “Зевс”, но ты-то рационалист, чего ради тянешься за ним — словечки, шуточки, бравада…”