Дорога на Берлин
Шрифт:
— Как! Это вы, сударыня? — только и сказала она. Растерявшиеся больше ее гвардейцы уронили одну из ее маленьких дочерей. Девочка ушибла голову; мать взяла ее на руки и безмолвно отправилась в Шлиссельбург.
О малолетнем императоре вспомнили в последнюю очередь. Его вынули из кроватки и плачущего повезли вслед за матерью. В санях он кричал и метался. Холодные мерцающие звезды освещали его путь.
Жизнь неудачливого императора Ивана VI протекала своими путями. Из Шлиссельбурга низверженное семейство отослали в Ригу, с тем чтобы отпустить в Брауншвейг. Но в дело вмешался Фридрих II. С брауншвейгскими
— Вот я вырасту большой — и срублю тебе голову.
Елизавета ужаснулась: так вот кого она собиралась выпустить на волю! Было принято новое решение: курьер помчался в Ригу, низложенная царская семья перевозилась в глубь России. Эта «глубь» оборотилась сперва городом Раненбургом, подле Рязани, потом вскоре — Холмогорами. Холмогоры стали могилой для Анны Леопольдовны и ее мужа, герцога брауншвейгского. Дочери были через тридцать лег отпущены Екатериной II в Мекленбург. Но всего трагичнее сложилась жизнь мальчика.
В шумной веренице балов и машкерадов Елизавету неотступно преследовал образ маленького нецарствовавшего государя. Что было делать с ним? Когда все семейство Анны Леопольдовны перевозили в Холмогоры, Ивана отделили от матери. Весь мир сосредоточился для него в маленькой комнате и двух грубых тюремщиках. Ребенок дичал. Но получавший пищи ум начал тупеть.
Через некоторое время Елизавете подсказали решение: отправить мальчика в Холмогоры, но «в интересах государственной необходимости» поместить его изолированно от домашних, в полной тайне. Вскоре в Архангельскую губернию выехал офицер Миллер с женою и сыном Григорием.
Ямщики и станционные смотрители дивились на странную семью.
— Васильич, што за чудо? Мальчонка ахфицера никогда папаней не зовет.
— Ин, верно… Да и самого когда кличут, не откликается, словно бы и не его совсем звали…
— А матка-то! Едет в другой карете — и хуть бы разок на дите взглянула! Так за всю дорогу ни разу и не посмотрела. А вить стужа какая…
— Знать, в столице баре так живут теперя…
В Холмогорах Ивана поселили под строжайшим надзором. Даже жена Миллера не имела права видеть его. Когда разразилась эпидемия оспы, в Петербург пошел запрос, можно ли допускать в случае болезни лекаря.
Бродя по узкому дворику, мальчик тоскливо вглядывался в щели забора. За домом лежал пестрый луг, цвели неведомые цветы, резвились животные.
— Пусти меня, — робко просил он Миллера.
Тот, вздыхая, качал головой.
— Не велено, Григорий.
— Я не Григорий. Меня Ваней звали. Я царем был.
— Тсс… тише. Услышит кто, ни тебе, ни мне головы не сносить. Кто тебе эту блажь втемяшил? Какой из тебя царь? Царь в каретах золоченых ездит.
— Я видел царя на картинке, — соглашался Иван, — в карете, а вокруг конники. Научи меня грамоте, я читать буду, скучно мне.
— Не велено, — отмахивался Миллер. Но после одного такого разговора он украдкой принес книгу и, озираясь по сторонам, стал водить
Следы малолетнего императора усиленно заметались. Он давно жил в Холмогорах, а провизию для него высылали в Раненбург. Одного мещанина, у которого нашли отчеканенный ранее рубль с изображением Ивана, сослали в Сибирь.
…Годы шли медленной чередой. Полярная ночь сменялась неугасавшим днем, но ничто не изменялось в существовании пленника. Бродя по своему дворику и подолгу глядя на яркие сполохи, он мучительно старался припомнить свое детство. Перед ним мелькал образ пышной ласковой дамы; обрывки воспоминаний, волнующих и непонятных, теснили сто воображение. В отчаянии он спрашивал у Миллера, у караульных солдат, кто он. Миллер отмалчивался, солдаты смеялись. Иван убегал от них и, зарываясь в грязные подушки, плакал бессильными слезами.
Однажды в ночной, неурочный час его позвали в кордегардию. Незнакомый нарядный офицер с любопытством смотрел на него.
— Собирайтесь. Мы с вами сейчас поедем.
— Куда?
— Не велено сообщать.
Опять «не велено»!.. Все равно, лишь бы уехать от опостылевшего забора, от унылого дворика, от пугающих таинственных сполохов.
Иван не знал, что в предыдущем году пойманный беглый преступник Зарубин показал на допросе, что доходил в своих странствиях до Берлина и что король Фридрих призвал его там к себе и уговаривал выкрасть малолетнего императора из холмогорского далека и поднять его именем раскольников.
К рассказу беглого отнеслись с сомнением, но вывели заключение, что местопребывание свергнутого императора уже не тайна, а потому надлежит, осторожности ради, перевести его в другое место, да понадежнее. А куда же, как не в Шлиссельбург?
В пути Иван на все глядел с изумлением.
— Что это? — спрашивал он своего спутника.
— Шлагбаум.
— Зачем это? — И, не дожидаясь ответа, вдруг спрашивал: — А какой год у нас сейчас?
— 1757-й… Не приказано с вами разговаривать.
Так подъехали они к Петербургу. Офицер приказал задернуть шторы на окнах кареты, но Иван по доносившемуся уличному шуму понял, что они прибыли в большой город.
— Согласно инструкции я должен завязать вам глаза, — сказал офицер, когда карета остановилась.
Иван послушно наклонил, голову, пока провожатый стягивал у него на затылке плотную темную повязку. Его долго вели по лестницам и коридорам; потом офицер снял повязку и удалился.
Иван увидел себя в просторной, роскошно убранной комнате. Смутные воспоминания с новой силой шевельнулись в нем. Золотые канделябры, лепные узоры на потолке, нагие прекрасные женщины на картинах — все это было странно знакомо.
— Подойдите сюда, — раздался чей-то мелодичный голос.
Он обомлел: у окна стояла невиданно прекрасная дама в мехах и бриллиантах. Подле нее — представительный мужчина.
Он робко подошел и, потупясь, остановился.
Ему было теперь семнадцать лет. Он был высок ростом, с орлиным носом, большими голубыми глазами и вьющимися белокурыми волосами. Лицо его было покрыто неестественной, мраморной бледностью.
Елизавета пристально рассматривала его.
— Граф, — тихо сказала она стоявшему подле нее мужчине, — поговори с ним.