Дорога на Берлин
Шрифт:
— Что же, ты рад, что тебя перевели? Завоевался на том берегу!
— И еще бы воевал, да воевало потерял, — сдержанно усмехаясь, ответил солдат. — Нам как прикажут… А только, ваше высокобродь, как на духу скажу: мне под их превосходительством Тотлебеном воевать не столь сподручно.
— А что, не любо солдатам у него?
— Дураку что глупо, то и любо, — загадочно сказал Емковой. — Где уж солдату о том помыслить!
— Своеобычный ты мужик, — раздумчиво проговорил Алексей Никитич. — Дерешься ты, я знаю, славно, а начальников, видно, не уважаешь.
— Как можно, вашбродь! Если солдат
— Так-то так, да, по-моему, на войне всем трудно: и солдату простому и воеводе.
Емковой равнодушным голосом сказал:
— Конечно. Хотя у солдатов особливое присловье есть: воеводой быть — без меду не жить… Дозвольте, однакож, вашбродь, итти: меня господин поручик послали. Счастливо: вам, вашбродь. И господину Ивонину в землю кланяюсь: о том ему, как свидитесь, непременно скажите.
Солдат откозырял и, четко печатая шаг, пошел от Шатилова.
На рассвете седьмого октября Чернышев двинул свой корпус к местечку Лихтенберг. Здесь проходила цепь высот, занятых отрядом Цеймера.
На своем правом фланге Чернышев поставил, для защиты от прусской кавалерии, кирасиров под командой Гаугревена и Молдавский гусарский полк. Им вскоре же нашлась работа. Пруссаки не опасались Тотлебена, уже обнаружившего свою неспособность к энергичной атаке, еще менее опасались они Ласси. Для них было ясно, что главную опасность представляет отряд Чернышева. Поэтому они решили атаковать его немедленно, пока не подошла к нему дивизия Панина.
День выдался хмурый, то и дело начинал моросить мелкий, скучный дождь. Артиллерийские кони с натугой тащили пушки, которые Чернышев также велел поставить на фланге.
В девять часов утра немного посветлело; ветер разбросал серую гряду туч, и в просветах показалось бледно-голубое, чахлое осеннее небо. И тотчас же, словно они ожидали этого момента, с холмов понеслись прусские кавалеристы.
Эскадроны принца Вюртембергского атаковали в образцовом порядке, ведя на скаку беглый огонь, быстро пожирая небольшое расстояние, отделявшее их от русских.
Заговорили русские пушки, картечь с визгом врезалась в ряды всадников, образуя в них большие бреши. Среди пруссаков началось замешательство. Принц Вюртембергский вынесся перед эскадронами и, хрипло выкрикивая какие-то неразборчивые слова, размахивая обнаженной саблей, поскакал вперед. Конная лавина устремилась за ним.
Шатилов, при первых же выстрелах поспешивший к месту боя, смешался с солдатами пехотного прикрытия при батарее и, раздобыв ружье, стрелял с колена. Он понимал, что две роты прикрытия не смогут отбить атаку столь крупных сил, но вместе с тем он был уверен, что Чернышев пришлет во-время подкрепление.
Немцы были уже совсем близко. Шатилов отчетливо видел их красные, потные, напряженные лица. И вдруг что-то будто кольнуло его. Все это было, как случается иногда в жизни, точным повторением прошлого: уже была такая атака, и злые лица мчащихся всадников, и даже возгласы, раздавшиеся у него над самым ухом:
— Пушки! Пушки береги!
Ах, да! Кунерсдорф. Битва на Большом Шпице… Но дальше было не до раздумий. Все смешалось.
Шатилов побежал вместе с другими. Внезапно вокруг грянуло восторженное «ура»: из-за пригорка показались гаугревенские кирасиры и молдавские гусары. Звон сабель, трескотня выстрелов, дикое ржание коней, вопли раненых, остервенелые крики из сотен грудей возвестили о кавалерийской сшибке. Потом вдруг крики замолкли, и, несмотря на продолжающийся шум битвы, всем показалось, что стало очень тихо. А еще через минуту это грозное безмолвие рубки взорвалось ликующими возгласами: немецкая кавалерия в полном расстройстве мчалась назад, преследуемая кирасирами и гусарами.
— Теперь ладно. Не отдали ему орудиев, — сказал кто-то рядом с Шатиловым. — Одначе антилеристов он успел, видать, многих посечь. Эх, кабы наши конники чуток раньше подоспели!
Алексей Никитич протиснулся вперед — и обмер: перед ним, шагах в двадцати, лежал на «единороге», обхватив его руками и точно закрывая его собою, солдат. Голова его с тронутыми сединой волосами была рассечена страшным ударом палаша. Но Шатилов сейчас же узнал Емкового.
И в то же мгновенье все существо его опять пронзило ощущение повторения прошлого, так что даже внутренним холодком обвеяло его сердце. Евграф Семенович: тот так же лежал, раскинув руки последним усилием, последним движением жизни стремясь закрыть свое орудие. И теперь — Емковой. Та же смерть, тот же бездумный, прекрасный героизм.
Солдаты осторожно положили на траву труп Емкового, закрыли ему глаза и положили на веки медные пятаки.
Двое молодых артиллеристов уже возились подле «единорога», готовясь открыть огонь.
Поражение неприятельской кавалерии позволило Чернышеву продвинуться вперед и занять важные высоты западнее Лихтенберга. Теперь правый фланг был надежно прикрыт, и, больше того, создавалась угроза для левого крыла Цеймера. На занятых высотах были немедленно установлены четыре двухфунтовые пушки и два «единорога». Батареей командовал артиллерии-майор Лавров.
Чернышев лично явился наблюдать результаты стрельбы — и остался очень доволен. После третьего залпа в отряде Цеймера были взорваны зарядные ящики.
Не давая противнику опомниться, русские войска устремились в общую атаку: на левом флаше действовала конница, с фронта наступала пехота. Принц Вюртембергский не решился вступать в упорный бой за выдвинутую вперед.
Позицию, и отряд Цеймера был оттянут в предместье, под прикрытие палисадной стены.
Вечером прибыли передовые части Панина, покрывшие за двое суток семьдесят пять верст. Оба генерала тотчас уединились и стали обсуждать диспозицию штурма прусской столицы.