Дорога на Берлин
Шрифт:
Прочитав записку Ивонина, Бринк долго молчал.
— Известно ли вам, что названные учреждения сохранены, так как доходы с них идут не королю прусскому, но разным благотворительным учреждениям, например Потсдамскому сиротскому дому?
— Я только описываю, что есть, а объяснять и толковать приказы начальника отряда не вправе, — скривив губы, сказал Ивонин.
— Но это, наконец, и неверно: монетный двор разрушен…
Ивонин только пожал плечами.
— Вы не указываете, — продолжал Бринк, — что у жителей отобрано и брошено в реку оружие.
— По сведениям,
Бринк покраснел.
— Навряд граф будет доволен вашим рапортом. Вы уж не считаете ли всю экспедицию неудачной?
— Напротив. С потерей всего ста семидесяти человек российские войска овладели вражеской столицей, взяли много пленных, почти шестьдесят орудий и нанесли знатный урон фабрикам. Однакоже результаты экспедиции могли бы еще гораздо важнейшими быть.
Бринк встал, показывая, что беседа окончена.
…В день занятия Берлина главные силы русской армии соединились у Франкфурта с корпусом Румянцева. В тот же день стало известно, что Фридрих, собрав все, что мог, форсированными маршами идет к Берлину. Чернышеву был послан приказ немедленно отступить, не ввязываясь в сражение.
В ночь на двенадцатое октября из-под Берлина выступила дивизия Панина (потерявшая, к слову сказать, за время похода всего шестерых убитыми и троих ранеными). Этим же днем двинулись войска Чернышева и Ласси, а вечером — отряд Тотлебена.
Спустя двое суток все участвовавшие в берлинской экспедиции полки, приведя с собою пленных и трофеи, прибыли во Франкфурт.
— Из Берлина до Петербурга не дотянуться. Но из Петербурга до Берлина достать всегда можно.
Эта крылатая фраза, произнесенная Петром Шуваловым по получении подробных отчетов о походе, вмиг облетела Петербург и, повторенная в дипломатических донесениях, перешла оттуда в Париж и Вену.
Берлинская экспедиция показала всей Европе, что дело Фридриха безнадежно проиграно. Завоевательные планы прусского короля обернулись против него самого.
Армия, которую Фридрих II пренебрежительно называл московской ордой, оказалась сильнее, чем его хваленые войска. Не помогли ни Левальдт, ни Зейдлиц, ни Клейст. Нехватило сил оттеснить от Берлина русских, нехватило мужества принять бой в городе, чтобы продержаться хоть несколько дней до подкреплений или хотя бы добиться почетных условий капитуляции.
Корыстолюбие и тщеславие Тотлебена было широко использовано берлинцами, но оно не могло избавить их от унижения перед всей Европой, — унижения видеть на улицах своей столицы торжествующих иноземных победителей.
После берлинской экспедиции стало очевидно, что сколько бы побед ни одерживал впредь Фридрих, слава его никогда не засияет, как раньше. Она лопнула, словно мыльный пузырь, померкла от блеска русских штыков перед королевским дворцом в Берлине.
Глава восьмая
Арест Тотлебена
Если граф Тотлебен полагал, что его авантюра под Берлином сойдет безнаказанно и принесет ему золотые горы, то он вскоре
В Петербурге были бы вполне довольны результатами налета, если бы не действия Тотлебена: сперва несерьезная попытка штурма, затем самочинное заключение капитуляции, подозрительные поступки в Берлине и, наконец, вовсе неприличное поведение после похода.
Тотлебен приписывал недовольство его действиями проискам врагов, ругал всех и вымещал злобу на русских солдатах. Узнав, что квартирмейстер Пуртхелов присвоил какую-то мелочь прусского помещика, в усадьбе которого стоял на постое, он велел навечно списать Пуртхелова в рядовые и дать ему двести палок. Пуртхелова унесли на рогожах еле живого. Случай этот вызвал большое волнение среди солдат и офицеров, дошел до главнокомандующего; и тот распорядился, чтобы впредь подобные приговоры представлялись ему на конфирмацию.
В конце концов Тотлебен надумал обратиться непосредственно к общественному мнению.
— Завистники увидят, что вся Европа мои заслуги признает, — с горячностью пояснял он почтительно слушавшему Бринку.
Запершись в своей комнате, он в несколько дней написал реляцию. Тут все было ложно: Тотлебен клеветал на Чернышева, будто тот отказал ему в помощи, клеветал на русских артиллеристов, будто они плохо стреляли, на солдат, будто они пьянствовали, на Ласси, будто он сговорился с Гюльзеном, — словом, на всех, и только себя выхвалял и ставил взятие города себе в заслугу. Реляцию эту он послал по начальству и одновременно, без ведома главнокомандующего, опубликовал ее в кенигсбергских газетах.
В Петербурге негодовали. Реляция была глупа и дерзка. Обнародование ее возмутительно. Даже Воронцов отступился от своего протеже. Конференция послала Тотлебену строгое письмо. Ему предлагалось просить извинения у Чернышева за облыжные против него выпады и публично отречься от всей реляции, с опубликованием сего в тех же кенигсбергских газетах. Кроме того, от него потребовали изъять все отпечатанные экземпляры злополучной реляции.
Тотлебен всему подчинился. Уязвленное самолюбие побудило его все же подать в отставку. Салтыков и даже Фермор, не задумываясь, приняли бы ее. Но, на счастье Тотлебена, в это время был уже новый главнокомандующий, сменивший вконец разболевшегося Салтыкова. Вместо графа Петра Семеновича хотели было назначить Румянцева, да решили, что он еще молод; хотели Чернышева, да с ним не в ладах оказался Шувалов. Остановились на графе Бутурлине. Правда, он не умел пользоваться географической картой, но зато был со всеми хорош.
Прошение Тотлебена об отставке попало к Бутурлину, но он не захотел дать ему ходу: еще скажут, что с ним не уживаются генералы. Он отдал в команду Тотлебену все легкие войска и разрешил сноситься лично с ним.
Когда Тотлебен, явно довольный таким исходом и напыщенный от важности, выходил от главнокомандующего, его остановил Ивонин и обратился с просьбой избавить от телесного наказания солдата Егора Березовчука, в уважение к его отличиям под Берлином и прежней беспорочной службе. Тотлебен повел бровями.