Дорога на Элинор
Шрифт:
— Что? Не понимаю… — пролепетал Терехов, ощущая себя раздавленным обрушившейся на него глыбой ненависти. Сердце бешено заколотилось между ребрами, и Терехову пришлось сесть.
— Не понимаешь? — голос в трубке не имел материальной составляющей, это была ненависть в чистом виде, направленная мысль, а не сотрясение воздуха или движение электронов по телефонному проводу. — Мне незачем жить! Я писал эту книгу двадцать три года. Элинор. Левия — женщина, которую…
— Но послушайте, — попытался Терехов вклиниться в поток слов, ни одно из которых не имело смысла, — послушайте
— И жить ты будешь, потому что умру я, — жестко сказал голос чьей-то ненависти, а затем трубку, должно быть, бросили на стол, судя по сухому стуку, но отбойных гудков, которых ожидал Терехов, не было, и он слышал, как кто-то обо что-то споткнулся, где-то что-то упало, он хотел сказать этому человеку, что ему самому очень неприятно, и с самого начала это все было странно, ужасно и…
Громкий щелчок ударил Терехова по барабанной перепонке, он инстинктивно отодвинул трубку от уха, и потому гудки отбоя показались ему далекими, как пунктир инверсионного следа пролетевшего на большой высоте самолета.
Что это было? Похоже на выстрел. Чепуха. Если даже кто-то стрелял, то наверняка не в себя — иначе кто положил трубку на рычаг?
Почему-то эта мысль — простенькая с точки зрения дедуктивного анализа — полностью овладела сознанием Терехова. Если тот положил трубку, значит, не стрелял, а просто громко хлопнул чем-то обо что-то. Напугать хотел. Значит, все несерьезно. Значит, это чей-то дурацкий, просто совершенно идиотский розыгрыш. Чей-то, кто знал о случившемся с рукописью.
Кто знал-то? Варвара? Хрунов? Сергей? Нет, Сергей знать не мог. Варя хоть и не очень умная девушка, но ведь и глупа не настолько, чтобы в день выхода книги устраивать такое с автором, с которым ей еще работать и работать. А Хрунов вовсе на подобные выходки не способен — как только Терехову в голову пришло: подумать о главреде издательства?
Розыгрыш, — думал он, отмеряя себе на кухне десять капель корвалола: сердце колотилось, будто ему дали пинка, и еще возникла боль, правда не под лопаткой, а почему-то справа, между ребрами.
Розыгрыш, дурацкий розыгрыш, — думал Терехов, лежа на диване и глядя в потолок. Боль прошла, и сердце успокоилось, но все равно он чувствовал себя отвратительно, и к Маргарите идти расхотелось, что он ей скажет, что напишет на книге, какие слова? «Я писал эту книгу двадцать три года»… «Мне незачем жить!»
И точка в конце — громкий стук, будто молоток вбил гвоздь в крышку гроба.
Телефон зазвонил, но Терехов точно знал, что сегодня — а может, вообще никогда больше! — не прикоснется к трубке.
Телефон звонить перестал, но начал наигрывать марш тореадора мобильник, лежавший в кармане куртки. Кто-то упорно добивался разговора, но на мобильнике можно было увидеть номер, откуда сделан звонок…
Звонила Маргарита, и Терехов с облегчением, давно им не испытанным, вернулся к жизни.
— Рита! — закричал он. — Риточка, я как раз к тебе собирался! Я так по тебе соскучился!
— Да? — голос Риты показался Терехову незнакомым, никогда прежде в нем не было такого откровенного равнодушия. — А мне нормально. Я, собственно, почему звоню… Да, а чего это ты на телефон не отвечаешь? Ты не дома?
— Дома я, — пробормотал Терехов, поняв вдруг, что с Маргаритой все действительно кончено.
— Неважно, — продолжала Маргарита. — Я тебе как-то плейер одалживала, ты мне его можешь вернуть, если он тебе не нужен?
— Конечно, — сказал Терехов, — прямо сейчас занесу.
— Нет, — прервала Маргарита. — Заверни в пакет и по почте, хорошо? У тебя почта за углом… Молодец. Спасибо. Пока.
Все.
Теперь действительно все. Терехов швырнул мобильник через всю комнату, но инстинктивно метил правильно, и аппарат попал в подушку дивана, подпрыгнул и упал на пол рядом с книгой «Вторжение в Элинор».
Женщина с обложки смотрела на Терехова с неприкрытой ненавистью, во взгляде ее читалась мысль, которую она не собиралась скрывать: «Убийца! Вор и убийца!»
Терехов подошел и ногой отшвырнул книгу к двери в спальню. Поднял мобильник и набрал номер Пашки Брилева.
— Как-то ты предлагал напиться…
Глава шестая
Наутро он ничего не помнил. Такое с ним случилось впервые в жизни. Было противно. Противно в желудке, где булькало и переливалось что-то тяжелое и совершенно не нужное организму, если судить по тому, с каким упорством эта жидкость, названия которой Терехов не знал, стремилась наружу, причем совершенно все равно в каком направлении. Противно было в голове, где мысли перемешались настолько, что невозможно было обнаружить название книги, из-за которой он пустился в нелепый загул. «Эльсинор»? Почему-то упорно вспоминался замок в Дании, где жил известный принц, которому тоже было определенно плохо, если он кончил тем, что убил собственную мать.
Противно было на улице — когда, с трудом поднявшись, Терехов, пошатываясь, подошел к окну, дождь лил как из ведра, нормальный осенний ливень, которому можно было бы и порадоваться, как он радовался, будучи лет на десять моложе, и даже выскакивал, бывало, во двор, подставлял струям лицо и пил дождевую воду, содержавшую, как говорили, немало полезных для здоровья элементов, но и гадость всякую, в том числе радиоактивную, содержавшую тоже, но на вкус это была чистейшая жидкость, не то что та гадость, которую они с Пашей потребляли вчера, начиная с восьми вечера.
Или — не с Пашей?
Неважно.
Все на свете было противно, но самое противное было то, что Терехов никак не мог вспомнить, из-за чего, собственно, он так налакался. Не из-за того же, что «Вторжение в Элинор» (вот! Вспомнил, именно так называется книга!) появилось в продаже. Терехов привык за последние недели считать этот роман своим, не раз его перечитал и мог на читательской конференции ответить на каверзные вопросы о героях, прототипах, аллюзиях и гротесковом отображении реальности в современной российской прозе. Нет, противно было из-за чего-то другого. Вспомнить Терехов не мог, а было очень важно — вспомнить, потому что иначе загул превращался в обычную пьянку, чего не должно было быть в принципе.